И вот мы летим вниз: я и он. Сидим рядом — это важно. На аттракционах почти всегда кто-то рядом. Кто-то должен разделить радость. Бояться вместе с тобой. В крайнем случае — наблевать тебе на ботинки. Это обязательное условие отношений. То есть аттракционов. То есть…
Мы разные — те, кого впечатало в кресла. Даже в том, как очутились на этих горках. Я, например, их не люблю. Но как-то стыдно отказываться. Я же не трус. И не особенный. Всем-то в кайф, и только мне — нет. Не страшно, не захватывающе, никак. А ощущение ухающего сердца и вовсе неприятно. Это даже не адреналин — это реально больно. Я почему-то думал, что удовольствие накроет со временем. Ну, так подъемы мне действительно нравятся.
Взять моего Олли. Он вообще на горках впервые. Притащил меня в парк, а я до последнего не знал зачем. Он так хотел и просил составить ему компанию… Я начал было отговаривать и даже предупреждал, но этот его восторг перед новым и неизведанным… «Ну Майкрофт, ну разочек». Сейчас я уверен, что поступил мерзко. Мне стоило быть категоричней. Я старше, я умнее. А я думал: «Пять минут погоды не сделают. Мы потратим это время и пойдем есть сладкую вату. Он уймет любопытство и забудет о гребаных горках». Это пресловутое чувство момента. У меня всегда были проблемы со временем, да и предсказатель из меня хреновый; пять минут все длятся и длятся. Я просто забыл, что с горок не сойти, пока падение не закончится и кто-то безликий не нажмет на кнопку — там, на земле. Я просто болван. Ты феерический болван, Майкрофт.
Я знаю его упертость. Он никогда не признается, но ему не нравится. Просто он что? Во-первых — смелый. Во-вторых — наивный. В-третьих — со мной. Думаю, третий пункт слишком влияет на восприятие. Он скорее убедит себя в том, что происходящее приятно, чем отпустит мою руку. Это подкупает — когда кто-то держит за руку, зная, что через 3,2,1 ты наблюешь ему на ботинки.
Мы могли ограничиться сладкой ватой. Черт тебя дернул!
Мне бы перестать об этом думать, но я — такой я…
***
Если б можно было вернуть все назад — я бы вернул. Я не из тех, кто сожалеет, но это я — а Олли, боюсь, играет за другую команду и ведет другую игру на том же поле. Тренерские схемы летят к чертям. Академичность не в почёте. Никто не заботится о дриблинге и одном касании. Одним важно выиграть, другим — свести вничью. Так слабые играют с сильными и предсказуемо оказываются втоптанными в газон. В качестве приза сильные получают свободу действий и/или муки совести. Слабые копят опыт и переходят в другую команду. Или не копят и упиваются сожалением — одно из двух.
Мне важно выиграть. Я вбил это себе в голову. Я ухожу первым. Последнее слово остается за мной. Быть таким — элементарно, если честно. Не нужно рассчитывать силы, думать о чем-то. Все знают, что ты из первой команды. Это — молчаливое соглашение. «Я готов проиграть, но попробую свести в ничью». И ничьей никогда не случится. Всегда так.
Но муки совести…
Если б можно было вернуть назад — я вернул бы и избежал нашей встречи. Никогда не думал, что, играя за «сильную» команду, захочу оказаться втоптанным в газон. Но и в жизни, и в игре всегда есть место исключениям. Олли, с его упорством новичка, добавил к свободе действий те самые муки совести — а я собираюсь забрать его сожаления.
Я не буду думать о любви. Произнесенное даже в мыслях, это слово теряет смысл. Я порчу и опошляю все, о чем думаю или говорю. Меня не смущает. Всё, к чему я прикасаюсь, превращается в правду или камень — хотя не знаю, что может быть правдивее камня.
Всё, что я внушил себе, наслаивается на стенки черепа. Бесконечные слои утверждений, каждый из которых закрашен известкой. «Неверно». «Неинтересно». «Бессмысленно». «Непригодно для жизни».
«Я боюсь одиночества» — «Неверно».
«Я хочу отношений» — «Неинтересно».
«Мне нужен кто-то рядом» — «Непригодно для жизни».
«Я люблю его» — «Вредно», «Бессмысленно», «Неинтересно», «Неверно».
Начало всему — пустота. Всё, что мы чувствуем, мы внушаем себе сами. Всё, чего мы не чувствуем, не хотим чувствовать, запрещаем себе, отрицаем — тоже. В этом нет ничего такого, но мне хотелось бы управлять собственным сознанием. Я хочу знать что и зачем делаю. Я не против чувств, если в них есть смысл. Я готов любить, зная последствия и соотнося их тяжесть с собственными возможностями. Но миру нечего мне предложить.
Отношения с Олли похожи на дружбу гуппи и пираньи. Может быть, это большое чувство. А может, рыбка слишком мала, чтобы сойти за обед. Может, пиранья оставила её на потом. В любом случае дело даже не в том, что со стороны такой союз кажется странным — а в том, что он реально неудачен. Заранее обречен. Не нужно быть гением, хватит и рыбьих мозгов, чтобы понять: что-то не так.
Может быть, это большое чувство — но как объяснить пиранье, что пора забыть обо всем, чему учила Матушка Природа?
Ной построил Ковчег, и Бог дал четкие указания. Мы не сошли бы за пару даже при желании. Кому-то пришлось бы тонуть. Личный конец света. Кто-то из нас еще может спастись. Дождаться весточки голубя и вдохнуть полной грудью.
Именно так.
Вода затекает в уши. Я уже привязался так, что без боли не отдерешь. Придется соскабливать эту мысль с изнанки черепа. Это займет время и всё мое внимание. Я не готовился и не уверен, что к такому можно быть готовым. Я вытравлю эту самую въедливую мысль, когда дышать станет невозможно. Вода заберет и растворит, а я останусь лежать на каменистом берегу Уайта — там где прошла часть нашего лета. Пока еще не поздно отпустить его с миром.
Разочарование — гадкая вещь. Я мог бы уйти. Серьезно: мог бы? Я не такой подлый. А еще — не жестокий. Он не должен сломаться. Я не хочу ломать.
Когда всё начиналось, я был уверен, что любовь — не для меня, не со мной. Я не думал, что кто-то в здравом уме решится открыть мне душу. Я вижу, что Олли охвачен пламенем этой идеи. Я могу притворяться слепым, но это бессмысленно. Так я дождусь, пока он догорит, будто бенгальский огонь, зажженный утром буднего дня.
Он должен остыть. С моей помощью. Он придет к этой идее — и оставит меня. Я внушу эту мысль, и всё, что нужно — зерно сомнения. Оно прорастет, когда потечет вода.
Уходя, он будет уверен, что это — его выбор.
***
— Посидишь со мной?
— Я занят.
— Чем же?
Смотрю с искренним недоумением. Разве не видно?
— Нужно закончить работу до завтрашней планерки. Здесь куча всего.
— Это немецкий? — Он наклоняется к моему плечу так, что я чувствую дыхание на шее. Пальцы пробегают по дужкам очков и зарываются в волосы. В этот момент я свято верю, что мне неприятно. Я дал себе установку.
— Нидерландский.
— Посидишь со мной? Майкрофт, — губы касаются кожи; он произносит мое имя беззвучно, но я все равно ощущаю малейшие оттенки движений. Это и значит «читать по губам».
— Нет. Я занят, — обрываю я, отстраняясь и поднося к глазам исписанный лист.
— Ладно, — говорит он обиженно.
— Подожди, — останавливаю его уже у двери. — Я попробую закончить быстрее, ладно?
Он улыбается.
Я правда пытаюсь быть холодным. Выходит скверно, скверно, скверно. Мне бы взять уроки у Стейси — давно пора.
***
— Где ты был? Ты не видел моих сообщений?
— Забыл пейджер, — говорю я, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд.
— Так где тебя носило? Не дыши на меня, ради Бога, — кривится он.
— Какая разница? — раздражаюсь я. — Могу не дышать на тебя, могу вообще от тебя отстать.