Ты такой. Именно такой. Именно ты.
Чего ты хочешь? Отключить воображение, будто по щелчку, но зачем? Чтобы не видеть. Не спорю, это решит проблему. Заставит забыть о том, что проблема есть.
Заставит ли?
На другой стороне тебя, как на другой стороне Луны, всё так же. И пусть ты стремишься туда, где в глаза бьёт свет прожекторов — он лишь ослепляет, но не меняет рельефа. Это «волшебный» свет. Это электрический свет.
Если ты лежишь на операционном столе с расширителем в ране и анестезией в каждой клетке тела, всё кажется волшебным. Мир, замерший в одном мгновении, кажется чудом. В нём нет боли, и ничто не существенно.
Ты хотел бы отключить воображение. Ты хочешь остановить время. Понимая, что это невозможно, ты стремишься попасть под кварцевую лампу, с удовольствием воображая, что окажешься излечен. Миллиарды бактерий на тебе и в танцующих на свету пылинках исчезнут, совершенно точно. Твоя голова останется целой. Свету туда не проникнуть. Успокойся, Майк. Тебе не выбраться. Выключи свет.
Отрежь пути назад. Выключи свет. Тебе интересно, что было сначала. Его — света, — не было точно, пока рука не потянулась к выключателю.
Пусть глаза привыкнут к темноте. Ты ищешь порядка, но он не нужен. Его не будет. Ты сортируешь старые журналы, между тем как пора их выбросить.
И если ты просишь моего совета… Его нет. Я рекомендую забыть обо всем. Я кладу руку на Библию, чтобы смахнуть её со стола.
Но я никогда не скажу что делать и чего делать не стоит. Фрэнсис, Олли — я никогда не давала советов: я была барометром, шаром предсказаний, кивающей куклой — не более. Ты просишь совета, в надежде получить ответ на вопрос Вселенной. Кто я, Майк, кто я в твоей жизни? Отрицание — неразменная монетка. Оно ничего не стоит. Оно — начало всему. Ты один решаешь всё.
Если ты хочешь света — ты его получишь. Свет, но не избавление. Ты будешь ослеплен и рад, пока не оставишь первый восторг. И тогда увидишь всё как на ладони; захочешь вернуть всё обратно. Не совершай моих ошибок. Совершай свои. Твори безумства — в конце концов, именно они, уже потом, составят список правдивых вещей. Возьми Олли. Возьми Фрэнка и отправь гулять по своей Луне. Покажи ему обе стороны. Или нет — если не хочешь, если не видишь смысла. Скоро ты поймешь, что разницы нет. Никого не волнуют промежуточные итоги.
Всех волнует надежда.
Подумай, а лучше — не думай вовсе.
Твоя,
Мисс Стейси Энн Торнтон-Уилтон.
В который раз перечитываю написанное. Незапечатанный конверт, оставленный Стейси вместе с подарком ко Дню Рождения. Размашистые, вытянутые, витиеватые буквы. Я уже не вникаю в суть. Я ищу строчные «f», с кончиками-петлями, и на мои глазах они затягиваются в долгожданные узлы. Ищу заглавные «L», «I» и «М», которые, к моему облегчению, не завязываются, а распускаются в ниточки. Так я отвлекаю себя.
Подарок, который она купила — лишь безделушка. Не это было подарком, как и письмо не было поздравительной открыткой. Все наоборот. Шар для предсказаний, забавно. Столько иронии в одной маленькой вещице.
Сжимаю его в руке. 8 — моё любимое число. Я родился восьмого октября. Бесконечность не пугает, пока однажды не вденешь одно кольцо в другое и не затянешь концы. Страшновато знать, что сделаешь это сам.
Я задам шару вопрос — всего один. Его ответ я приму за правду и за совет, который Стейс, с присущей ей иронией, давать «отказалась».
Кажется, люди зажмуриваются? Прикрываю веки, ловлю темноту, встряхиваю шар и, досчитав до десяти, открываю глаза.
«Да, но позже», — белые на черном буквы.
С Днем Рождения, Майкрофт. Когда-нибудь ты научишься ждать.
***
Девятое октября одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. На часах половина второго. Я родился двадцать три года и пятнадцать часов назад. Числа, числа. Все для того, чтобы запомнить. Возможно, эта дата западет мне в память. Пятнадцать часов назад минул ещё один год. Полтора часа назад я начал умирать.
Спрашиваю себя: может, я лишь вырос? Может, всё катится к закату. Может, это лишь начало новой жизни. Дорога к себе или к свету ли — не знаю. Хочется верить, что там, впереди, все же что-то есть. Майкрофт Холмс, неисправимый оптимист, кровавый и наивный, но больше не ребенок.
Я решаю, что все эти числа стоят внимания. Решаю отметить рождение и смерть, взросление и угасание, зенит и закат звезды. Мне двадцать три, я охвачен безумным неверием, я сижу на своей кухне, невидяще пялясь в полупустой бокал. Со мной иррациональный страх перед вечностью: иррациональный потому, что, собственно, до вечности мне дела и нет. Я намерен утонуть в джине, мыслях и, если доживу, встретить рассвет. Отчего-то мне кажется, что умирать утром не так обидно.
Я полон глупых мыслей. Я, в сущности, пуст.
Вчерашний день пестрит деталями. Я запомнил их все.
Я собирался принять душ, когда приехал Олли. Он бросился мне на шею, сбивая с ног оголтелой решимостью отдать подарок в тот же момент. Пришлось притормозить развитие событий. Что было дальше… Нет, я помню, но алкоголь путает порядок событий. Но в момент прихода Олли я был трезв и, несмотря на возбуждение, твёрд в намерении прояснить ситуацию. Сомневаюсь, что «трезв» — антоним слова «глуп». Очень сомневаюсь.
Хорошо, когда у человека есть намерения, и отвратительно, если ты со всей наивностью веришь в их очевидность.
Я спросил: «Зачем ты приехал?»
Он ответил: «Чтобы начать с нуля».
Я сказал: «Так не бывает».
Мой ответ застал его врасплох. Мой ответ пригвоздил его к стене. Возможно, это я прижал его к кафелю в ванной. И совершенно точно именно мой член был у него внутри. Я был груб, забыв где я и с кем. Его тело просило забыть. Сам он предсказуемо молчал. Я думал: разве эта, смешанная со стонами, тишина — не всё, что мне нужно? Я думал: разве эта покорность не стоит новой попытки? И, может быть, когда мой член выходил почти до конца и я видел, как он, блестящий от смазки, торчит, будто каменный, из его ягодиц — может быть в тот момент я понимал: нет, не стоит? Или когда жадно вжал его в стену, кончая — вот тогда я понимал зачем? Может, вталкивая свой член мне в глотку, он вместе со спермой передал мне толику смысла? Всё это интересно, и всего этого не было. Я двигался в нем, вжимая его в стену, не думая и не ища ответы. Все это неотдаленно напоминало месть.
Олли, милый мой, маленький Олли, никогда не мог насытиться и никогда не умел остановиться. Если в тех моментах была хоть крупица святости, она осталась незамеченной, её смыло водой, её перебил шум хриплого дыхания и стонов. И этого оказалось достаточно для того, чтобы понять: никаких шансов не будет. Никакого нового начала. Ни любви, ни хэппи-энда, только незамытая сперма на запотевшем кафеле. Список того, на что мы способны, исключил из себя любовь. Из уважения друг к другу, мы оба решили промолчать. Из уважения друг к другу мы кончали неприлично долго.
Я возбудился, думая об этом. Это дико, но я почти умер, и нет никакого смысла противиться сжимающей член руке. Нет ничего дурного в том, чтобы оттянуть мошонку, желая умножить боль. Я мог бы кончить только от этого. Мне все равно, и, кроме назойливого жжения внизу живота, меня не волнует ничего. Распухшая, налитая кровью головка жаждет прикосновения, и эта мука — единственно важная, в отличие от мучающих мыслей и пустоты в груди. Больнее, чем сейчас, противнее, чем сейчас, с надрачивающей член рукой, мне уже не будет, хотя я жажду того, кто придет, чтобы сделать больно по-настоящему. Я хочу кончить с именем на устах. Мне некого звать, когда я сжимаю яйца и хватаю воздух от проступающего сквозь боль возбуждения. И не под кем выгибаться, умоляя забыть о жалости. Мне хочется кричать, чувствуя, что возбуждение нестерпимо, и я лишь закусываю ребро испачканной в смазке ладони. Я кричу так, как не кричал никогда.