Пыль в воздухе, в глазах, на полу — повсюду. Я на коленях, мои пальцы погружены в серую муку, я откашливаюсь, стираю выступившие слезы, ладони утопают в пыли, я ищу, я не знаю что ищу. Где-то здесь, что-то важное, ответ на вопросы, эта комната, если это вообще комната, — в ней зарыт секрет. Передвигаюсь на ощупь, шарю руками, тянусь вперед, нахожу. Кость. Легкая, безжизненная, с грубой поверхностью, я хочу взглянуть, сжимаю в ладони, — но она рассыпается в прах. Я чувствую, как пыль проходит сквозь пальцы, раскрываю ладонь, она ссыпается вниз. Верчусь на месте, зарываюсь в муку, нахожу еще одну кость, но её постигает та же участь. Внезапно комнату трясёт, потолок переворачивается, и я падаю вниз. Приземляюсь на подушку из пыли, не могу раскрыть глаз, меня засыпает слоем праха, я вдыхаю пыльный воздух и захожусь кашлем. Захожусь смехом, потому что эта комната — берег Уайта, и эта пыль — песок, я протягиваю руку и хватаю находку, тяну на себя и, когда комната переворачивается, не падаю, я вместо якоря, я держусь за свешенную с потолка цепь, я спасен, я проваливаюсь вниз, цепь открывает люк и сверху обрушивается вода, «я идиот», — думаю я, прежде чем отпустить ржавые звенья и захлебнуться…
Зажигалка. Точно.
Собираюсь открыть рот, чтобы остановить направляющегося в мою сторону парня. Но это не нужно. Он и так останавливается. Он и так видит меня.
А я прекрасно вижу его. Стоит, засунув руки в карманы, смотрит на меня, решая. Ещё мгновение, и он отвернется, направляясь прочь. Ну же, Майкрофт. Ты вместо якоря.
Я чересчур преувеличиваю собственную смелость. Я трусоват, хотя и люблю думать, что это не так.
Не решаюсь позвать, лишь делаю знак рукой. Не знаю почему, мне отчего-то нужно, чтобы он подошел. Я чувствую, что был несправедлив. Я чувствую свою ничтожность, трусость; не люблю тех, чья искренность обнажает мои недостатки, но если он не подойдет, я сам догоню его. Сейчас мне нужна эта лакмусовая бумажка. Пусть он покажет, как низко я пал.
— Привет. — Он подходит совсем близко и щурится, вглядываясь в мое лицо, будто пытаясь высмотреть перемены. Я тоже ищу перемены. Всё те же взъерошенные вихры, тот же пронзительный, щемящий взгляд широко распахнутых глаз.
— Привет, — уныло отвечаю я, хлопая ладонью по бетону, предлагая присесть. Он садится по правую руку, точно туда, где той ночью сидел Фрэнсис. Это неправильно. Так не должно быть, это чужое место; меня передергивает от отвращения к самому себе, но просить пересесть было бы глупо.
И он не смотрит на меня. И молчит, упрямо.
— Давай покурим, — выпаливаю я. Он поворачивает голову и окидывает насмешливым взглядом. В темных глазах, на губах — усмешка; я съеживаюсь, ощущая себя маленьким и глупым, будто попав на молчаливый суд, где он оценивает каждый мой поступок начиная с зачатия. Неловко.
— Давай, — говорит он, но я тут же, одновременно с ним, перебиваю:
— Я хотел извиниться.
— Вот как? — спрашивает он, поднося сигарету к губам и смотря на нее, а не на меня. — Что вдруг?
Морщусь, как от пощечины. Он поджигает мою сигарету и раздумывает сидеть. Соскальзывает вниз и отворачивается, нагибаясь через парапет, по-детски свешивая руки за бетон.
— Знаешь что, — говорит он, сделав затяжку. Я сижу вполоборота, опустив голову, наблюдая за движениями грубых пальцев. Он продолжает: — Я и так все понял. Тебе не нужно переступать через себя, выдавливать скудные извинения и всё такое.
Моргаю. Похоже, он действительно понял больше, чем я предполагал.
— Я не воображаю, что знаю тебя. Но кое-что я вижу, — говорит он.
— Что же? — спрашиваю я, соскакиваю с парапета и повторяю его позу. Стою, навалившись на бетон, ожидая его ответа, но он молчит, молчит, молчит. — Грег, — зову я, и он раздраженно дергает головой, будто звуки его имени стали досадной помехой на пути кружащих в голове мыслей.
— Ты помешан на контроле, — отвечает он погодя.
Интересно, что он имеет в виду. И всё? Это и есть моя характеристика? Конечно, чёрт возьми, я на нём помешан, но ему-то откуда знать?
— Что ты имеешь в виду?
Поворачивает голову. Удивлен.
— Будто ты не в курсе.
— Я хочу узнать, как видишь это ты, — отвечаю я.
— Ты преступник и надзиратель одновременно. Как плохой коп, взявший всё в свои руки. Ты что-то там говорил о свободе. У тебя её нет, — говорит он зло. Затягиваюсь, обдумывая его слова. Это серьезное обвинение. Молчаливый судья взял меня за грудки. Молчаливый приговор — не то, что выправит этот день. Не то, что выправит эту жизнь. Если он пришел, чтобы встряхнуть меня, стряхнуть с меня пыль, я останусь благодарен. В ином случае разговор не имеет смысла. Наша встреча окажется ложным знаком, обманкой, призванным запутать ориентиром. Я отпущу цепь и упаду на пол. Вот и всё. Я контролирую и это.
— Предположим, ты прав, — говорю я, глядя на воду. Мне вдруг отчаянно хочется плюнуть вниз. Слюна заполняет рот. Я так и поступаю.
— Предположим, — соглашается он.
— Тебя это злит, — говорю я, не спрашивая. — Не стоит беситься потому, что другой человек не оправдал твоих ожиданий. В конце концов, только ты ищешь свободы. Я ищу другое.
— Например? — Он поворачивает голову и смотрит в упор. Я смотрю на воду, но чувствую этот испытующий немигающий взгляд.
— Я ищу порядок, — отвечаю я. — Ты все равно не поймешь, так что не бери в голову, — говорю я, отсекая дальнейшие вопросы. Он делает последнюю затяжку и бросает окурок. Тот летит вниз, ударяется о стену и, пустив сноп искр, ныряет в воду. Я чувствую, что похож на этот рыжий фильтр. Холодная вода, где я на поверхности. Я, как и он, не достигну дна.
Тушу сигарету о бетон.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я между прочим.
— Тебе не кажется, что я то и дело отвечаю на твои вопросы? — огрызается он, запуская пятерню в волосы и зло дергая за вихры.
— Перестань злиться, — говорю я, понимая, как глупо это звучит.
Я не обращаю внимания на его негодующе нахмуренные брови, зато замечаю, что одет он вовсе не по погоде: в кожаную куртку поверх толстовки.
— Ты не замерз? — спрашиваю, желая провалиться сквозь землю. Не знаю, откуда взялась эта отеческая забота. Майкрофт, рядом с ним ты превращаешься в идиота. Я жалею, что некому отвесить мне хорошего пинка.
Он перестает хмуриться и лишь рассеянно хлопает ресницами.
— Нет, — говорит он, улыбаясь. Я спрашиваю себя: это улыбка смущения? Это гребаная смущенная улыбка?
Неожиданно меня подхватывает теплое чувство. Какой же я кретин. Я вдруг вспоминаю все, что сделал с момента нашего знакомства, и уж тут не поможет и пинок, я хренов придурок, сказочный идиот! Перед глазами проносятся кадры: заброшенная стройплощадка, наши отражения в зеркале, лужайка перед домом Олли, его сжавшая дверную ручку рука…
— Господи… Прости. Прости меня, я гребаный мудак, я…
Хватаю его за плечо, разворачивая к себе, вглядываюсь в лицо, пытаясь заметить то ли следы нанесенный мною ран, то ли тень отторжения, злости или же промелькнувшее сомнение, за которым точно, точно-точно последует прощение. Я отчего-то знаю, что он простит, не отвернется, я выгляжу так жалко и глупо, он опешил, мои пальцы сжимают плечо, я не знаю, но надеюсь, что на этот раз мои ошибки не лягут на сердце неподъемным грузом, мне так это надоело, я так устал чувствовать вину…
Боже, что за нелепую сцену я устроил…
— Стой, стой. Успокойся. Всё нормально. — Он смеётся и вскидывает руки в примирительном жесте. — Я не злюсь, я просто не могу злиться после такого. — Откровенность этой улыбки похожа на благословение и индульгенцию одновременно. — Ты ненормальный, знаешь?