Борюсь с желанием залепить ему хорошую пощечину, чтобы он очнулся.
— Что сказала Стейси? Почему я не должен об этом знать? Ну, Шерлок, говори. Это важно!
Он моргает. Взгляд становится ясным и фокусируется на моем лице.
— Сказала, что ты порвал с бойфрендом и чтобы я не заикался говорить на эту тему. Что случилось?
Я медленно сажусь на кровать.
— Ничего, Шерлок. Прости. Спи.
Он бормочет «ненормальный» и зарывается лицом в подушку.
Возвращаюсь в гостиную под аккомпанемент неясных мыслей. Я совершенно не понимаю, как жестокость к другим соседствует с желанием оградить кого-то одного, меня. Боже, ненавижу полутона. С удовольствием залез бы к ней в голову, но не могу посметь и приблизиться, между нами никогда не было той искренности, она никогда не говорила о главном, что спрятано у неё, а не у меня внутри. Я был эгоистом, и понял это… Поздно? Я вдруг совершенно ясно понимаю, что не знаю, совершенно не знаю человека рядом с собой. Это она, всегда она, копошилась в моих мыслях, никогда не открывая себя. В секунду, когда я думаю об этом, меня охватывает ужас. Не могу поверить, что допустил даже намек на такое. Знаю, что она любит, что ненавидит, что презирает, знаю оттенки её эмоций, но совершенно не знаю, что скрывается за этой праздничной шелухой. Мне остается лишь представлять самое худшее, мне, в сущности, ничего не остается, я…
Я лежу на операционном столе, под кварцевой лампой. Запястья стягивают бинты, я не могу пошевелиться, не могу говорить, только смотреть. Впитываю каждый запах, каждую нерастворенную пылинку, каждую частицу слепящего глаза света. Холодный гул приборов — всё, что определяет мою реальность.
Она наклоняется к моему лицу.
— Тсс… Тихо, Майк. Не дергайся, прошу.
Конечно, сразу после этих слов я непроизвольно вздрагиваю. Она проводит ногтем по моей груди. Ярко-красный глянец лака сжимает поднесенный к глазам скальпель. Я не вижу, кривятся ли ее губы в усмешке, сжаты ли в тонкую сосредоточенную линию — мешает рассмотреть маска, но выбившаяся из-под сестринской шапочки прядь светлых волос и густо подведённые глаза возвращают меня в тот момент, где она, смеясь в бокал, произносит признание в своей жестокости.
Неожиданно для себя я вижу, как к столу подходит Шерлок. На нем медицинский халат, в руке железная миска, он смотрит на Стейси, и губы двигаются вовсе не в такт голосу, будто тот с запозданием наложили уже потом.
— Доктор Уилтон. Мне нужны самые лучшие образцы.
— Не волнуйтесь, Шерлок, я буду действовать аккуратно.
— Надеюсь. Ничто не должно помешать эксперименту. Скажите, вы уверены, что хорошо его привязали?
Последние слова превращаются в отдаленное эхо. Я едва вижу происходящее.
— Если не уверены, можете его подержать.
— Местная анестезия? Рискованно. Будет больно.
— О, не волнуйтесь, он ничего не почувствует, — говорит Стейси.
Но я чувствую! Я чувствую, как она нажимает на скальпель, и острое лезвие проводит полосу вдоль солнечного сплетения. Чувствую, как боль, расползаясь нитями, достигает сердца. Я судорожно выдыхаю, её рука дергается, я судорожно думаю, судорожно сжимаю склеенные скотчем губы, закрываю глаза, тут же открываю их, стремясь видеть свет вместо растекшихся по векам разводов. Скальпель легко вскрывает грудь; «расширитель», — говорит она, и я вижу неясные очертания металла в затянутых перчатками руках Шерлока. Он наклоняется ко мне, и я чувствую, как грудь заполняет холодный воздух, как прохлада касается оголенного мяса, это самое мерзкое ощущение в жизни, после самой жизни. Стейси ведёт пальцем по моей скуле, и единственная мысль, на которой я могу сосредоточиться, единственное, что я хочу знать, — почему она без перчаток. В следующее мгновение я зажмуриваюсь, потому что знаю, что будет дальше; что-то дробит мои кости, каждый удар отдается новой вспышкой прохлады. Считаю до десяти — когда же она закончит, я не хочу, чтобы она закончила, потому что знаю. Наконец я чувствую то, от чего волосы на затылке встают дыбом: её пальцы с острым маникюром погружаются внутрь меня, я чувствую их каждой внутренностью, это похоже на самую нереальную близость, но это — самое отвратительное чувство на свете: ощущать, как твоего лишенного кожи мяса касаются острые ногти и подушечки пальцев, где ты чувствуешь каждый узор, каждую деталь выточенного отпечатка. «Боже…», — думаю я, когда она находит что искала и скальпель отсекает мою последнюю возможность не потерять сознание. «Боже, это чудесно, невероятное открытие!» — слышу я, перед тем как окончательно рухнуть в темноту…
Нахожу себя замершим над поздравительной речью. Я не написал ни слова. Все мои мысли крутятся вокруг одного — ненависти к себе. Как я мог так облажаться? Стейси всегда была продолжением меня, а теперь я смотрю на нее новым испуганным взглядом забившегося в угол кролика и испытываю чувства, схожие с тем, как если бы однажды утром проснулся и не узнал собственные руки. Я растерян, но это не просто слова.
И дело совсем не в том, что я уже давно теряю друга, которого у меня не было. Я теряю, возможно, единственную константу, на которую мог опереться. Да, я всегда знал, что она не изменится, что она постоянна, и поэтому не обращал внимания на её причуды, концентрируясь на том, что маячит перед глазами.
Ещё одна иллюзия рушится. Мой карточный домик дышит на ладан. Лиши его дамы бубей, и он рухнет бессмысленной кучкой смотрящих вверх рубашек. Так наступит полная безоговорочная темнота. Так исчезнут все ориентиры.
Мне интересно: находила ли она понимание хоть в ком-нибудь, раз уж я, по глупости, не пытался понять? Кто-нибудь приближался на расстояние спрятанного за спиной ножа? Говорил с ней не о погоде, а о важном, вызывал если не чувства, то мысли, зажигал огонь в её глазах, хотя бы на минуту, хотя бы на миг? — потому что я не помню иного, кроме рассредоточенного, ничего не видящего взгляда.
Что говорить: я не знаю, с кем она спит, с кем спала, с кем встречается, не вспомню ни одного ее парня!
«Две ложки сахара» — слишком интимное и слишком бесполезное знание.
Вздрагиваю от телефонного звонка. Не знаю, сколько блуждал в мыслях. Выбираюсь из-за стола, чтобы снять трубку.
— Да?
— Майк. Это я, — шепчет Стейси.
— Что? Откуда ты звонишь?
— Всё нормально. Я у Лиззи, — она ни на тон не повышает голоса. — Извини, что так поздно.
— Ничего, я и сам собирался позвонить.
— Хотела кое-что сказать. По поводу Джейми и Кэндис. Как думаешь, они хорошая пара?
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто ответь.
— Нет, я так не думаю.
— Хорошо.
— Может, объяснишь? — беспокойно спрашиваю я.
— В общем, я… Нет, ничего. Не бери в голову. — Её слова, её скрытность выводят меня из себя, но я все же не могу злиться, хорошо представляя, как в этот момент, зажав плечом трубку, она качает головой.
— Что ты выдумала на этот раз? — резко спрашиваю я.
— Ох, Майк. Ничего. Я ничего не выдумывала.
Я понимаю, что она лукавит, в очередной раз умалчивает — и меня это бесит.
— Хотел поговорить как раз об этом.
— Майкрофт…
— Нет, послушай меня. Пока ты развлекаешься, ты не думаешь о последствиях. Я не знаю, что на уме у них, но ты не должна принимать их игру. Они сами не знают, что делают. Оставь их.
— Я? Ты видишь, что я никак их не касаюсь?
— Все мы знаем, что тебе необязательно что-то делать, чтобы…
Она перебивает.
— Вот как ты думаешь. Здорово, Майкрофт, просто отлично! — шипит Стейси.
— Да. Именно так. Ты не думаешь, чем все обернется!
— Да что обернется? Что я делаю? Я только хочу, чтобы меня оставили. Это всё, что мне нужно, — говорит она злобно. Я понимаю, что она в ярости и только шепот сглаживает градус её бешенства.
На секунду мне кажется, что она бросит трубку.
— А теперь слушай, — говорит она после паузы. — Это не я, это Кэндис играет с ним. А он, по своей глупости, подыгрывает. Нет никакого сговора! Хотя ты, конечно, можешь продолжать считать меня сукой. Мне интересно: с каких пор Кэндис превратилась в кроткую овечку?