— Что? — недоумевает он. — Что плохого в том, что два взрослых человека делают то, что им нравится?
Ничего, если это не грозит загнать меня в могилу.
— Ты не понимаешь, о чем просишь, — говорю я, наконец отмерев.
— Например? — усмехается он.
— Например то, что ты не гей, а я не из тех, кто может довольствоваться малым.
Он молчит, размышляя.
— Нет, это я определенно понимаю. Странно, что это смущает тебя, а не меня.
— Не было того, кто мог меня остановить. Всё закончилось тем, что сейчас я лежу в кровати с натуралом, оплакивая давно потерянную совесть.
— Вот именно, Майкрофт. Если б тебя остановили, в этой кровати лежали бы два натурала. Представь, что было бы с твоей совестью!
Я не в силах подавить стон.
— Заткнись, — бурчу, накрывая голову подушкой.
Он отнимает моё последнее прикрытие, заставляя посмотреть на себя. Поворачиваю голову.
— Если ты так печешься о своей совести, мы можем не целоваться. Никогда. И не делать ничего противоестественного. Вместе.
— О, а вот сейчас ты точно не понимаешь, о чём просишь!
— В любом случае, — говорит он, подвигаясь ко мне и обнимая, — ты не можешь отрицать, что я тебе нравлюсь.
Надо ли говорить, как быстро я засыпаю.
***
Я открываю глаза где-то между сном и явью; судя по картинке за окном, где-то на границе дня и ночи. Холодно. Грег все ещё спит, обхватив меня конечностями. Обуреваемый странным чувством — даже не чувством, предчувствием, — я не могу пошевелиться. Всё, что возможно в сжавшейся до размеров кровати Вселенной — размять затекшую шею. Тогда, возможно, чувство пограничности уйдет, и я смогу думать так же остро, как прежде.
Ну вот. Я добился той определенности, какую искал всё последнее время. Первое озарение: я идиот. Второе: это приятно. Кажется, меня не беспокоит это моё признание. Кажется, человек рядом способен на многое. Изменять размеры Вселенной, например. Влиять на движение маятника. Держать меня за извилины, крепко. Все мои мысли с настойчивостью спама возвращаются к нему. Честно: не припомню, кто ещё, кроме Шерлока и Стейси, способен удерживать моё внимание. Воздух, земля и огонь. И еще я. Вода.
Предположим — только предположим, — что я нырну с головой. От одной этой мысли хочется выть. Однажды утром я проснусь высушенным до дна. Солнце, смеясь, подмигнет золотому песку. Я растворюсь в воздухе, и он, испуганный, швырнет меня на землю. Та, как всегда, отвергнет, отдав всю соль; я останусь на поверхности, но уже не буду прежним. Настанет черед нового ветра. И так по кругу, оборот за оборотом.
Мне бы затечь под камень и схорониться до лучших времен. Замерзнуть, обнаружив на поверхности кристаллы соли. Так мне ничего не грозит.
Замерзнуть.
Осторожно высвобождаюсь из захвата и поднимаюсь с кровати. Нахожу второе одеяло, чтобы накрыть Грега, и бреду на кухню. Сложно дать определение охватившему меня настроению. Задумчивое? Возможно. Тускло-серое? Ближе к истине. Мерзкое?
Точно.
На столе — пустые бутылки из-под вермута и ваза с нетронутыми фруктами. Чем не натюрморт. Я не различаю цветов, всё кажется бледным, почти монохромным. Конечно, за ночь мир не утратил цвет, просто я смотрю на всё, будто через призму мрачного предчувствия. Вчера и за несколько дней до этого предзнаменование казалось счастливым — сейчас на глаза упала пелена вероятностей. И самая возможная из них далеко не радостна.
Стейси сказала, что я не создан для любви, так почему она раз за разом выбирает меня?
Я больше не хочу ошибаться. И да — я совсем не умею доверять. Моя подруга права: любовь без доверия похожа на эти бледные яблоки.
Я совсем не так смел, чтобы решиться на ещё одну попытку. Как только я думаю об этом, мир по краям зрения стекленеет. Я оказываюсь по эту сторону экрана. Касаюсь пальцами и подношу к губам. Соль.
Я делаю шаг вперед. Теперь я вижу, что этот экран — призма, в которую я заключен. Она движется вместе со мной, не создавая помех. У меня в голове все пути к отступлению. Так почему я не хочу бежать?
Может быть, тот, в моей постели, способен оценить меня по достоинству, способен понять то, чего не понимаю я сам? Может быть, ему наплевать на мой страх? Не знаю, есть ли то, чего он боится. Наверное, каких-то простых вещей вроде пауков или смерти близких. Но как быть со мной — с тем, кого страшит лишь неизвестность? «Лишь» — забавно, совсем не к месту, ведь неизвестность и есть определение слова «страх».
Как бы я хотел быть смелым, как он. Чистым, как он. Восторженным, воодушевленным, порывистым. Но все, что у меня есть — эта призма и поделенная на фрагменты душа. Могу ли я намеренно рискнуть её частью, чтобы сохранить то что останется?
Твою мать! Я ничего не знаю! Ничего!
Хватаю бледное яблоко и, замахнувшись, швыряю его о стену. Ошмётки падают на стол. Красные. Перевожу недоуменный взгляд на пол.
Повсюду осколки стекла. Оступаюсь и чувствую, как один из них впивается в ногу. Красное. Кровь.
Конечно я ничего не чувствую. Я укрываю Грега одеялом и иду на кухню.
========== Why Do I Fall?/I Really Want You ==========
Примечание автора: данная глава наполнена воспоминаниями чуть более, чем полностью.
Алине.
***
— Что ты пишешь?
— Письмо, — не сразу отвечает Стейси.
Нам по десять. Кабинет её отца. Нам всегда нравилось играть здесь — больше, чем в любой другой комнате или у меня дома. Кабинет моего отца скучный. Зато тут… Столько книг, разные безделушки, детальные полотна, рассказывающие о событиях Французской Революции, огромная карта земного шара, жуткие африканские маски и, кажется, даже настоящий череп австралийского аборигена — по крайней мере, так утверждала Стейси. Я не раз пытался добиться признания, кем работает её отец, но та лишь пожимала плечами, каждый раз отвечая по-новому. Картограф. Путешественник. Колонизатор (на вопрос, что это значит, она говорила, что он ищет новые земли для Её Величества). Археолог. Охотник на вымерших животных (эта версия нравилась мне особенно). Он отсутствовал подолгу. Стремительно исчезал — и так же внезапно появлялся, каждый раз удивляясь тому, как мы выросли за то время, пока его не было.
Я перевожу взгляд на здоровенную голову буйвола. В свете ламп черные глаза блестят и выглядят ещё более зловещими. Как предупреждение о жёстком и властном характере хозяина кабинета.
— Письмо? Кому? — спрашиваю я.
— Себе.
— Ты пишешь письмо самой себе? — смеюсь я. — В будущее?
— Эмм… Нет. В настоящее.
На ней изящное бело-голубое платье с пышными цветами, окаймляющими вырез и плечи. Сегодня праздник — День Рождения её матери. Все собрались внизу, а мы, как всегда, спрятались здесь, ожидая, когда позовут к десерту.
— Дай посмотреть, — осторожно спрашиваю я, но она пропускает вопрос мимо ушей.
— Мама говорит, что плохо скрывать что-то от близких, — настаиваю я.
Она поднимает глаза.
— Гораздо хуже ничего от них не скрывать, — произносит назидательно, но всё же протягивает книжицу.
Вот она. Та фраза, произнесенная тоненьким детским голоском. В воспоминаниях из уст маленькой девочки она звучит неуместно, даже пугающе. Тогда я лишь удивлялся: по сравнению со мной, Стейси казалась мне удивительно взрослой и рассудительной. Впрочем, такой она и была.
— Что это? Дневник? — Я с интересом разглядываю черную обложку с витиеватым золотым тиснением по краям.
— Ага.
— Но здесь всего одна строчка, — удивляюсь я.
— Разумеется. Я ведь только начала его вести. — Она скрещивает руки на груди, ожидая, пока я как следует насмотрюсь.
— «Научись выплевывать косточки», — задумчиво протягиваю я. Что это значит? Мы здесь уже час, а ты написала только это?
Она вздергивает подбородок.
— Разве ты не видишь, как много здесь написано? Если бы ты понял фразу, то увидел бы, что я исписала целую страницу.
Мне стыдно признавать, но я действительно не понял.
— Это значит, что чтобы чего-то достигнуть, нужно чем-то пожертвовать.