— Ты самый невероятный человек на свете.
— Я просто не могу тебя отпустить.
— Такая же ерунда.
— Как думаешь, мы можем простоять так вечно?
— Ммм… Думаю, да. Можем.
— Вот и отлично.
— Хотя, думаю, мы можем прерваться для не менее важного дела. Я ведь уже съел свой завтрак?
— И ты хочешь десерт.
— Звучит ужасно пошло.
— Так и есть.
Я легко касаюсь его губ.
Очень. Вот это действительно похоже на самый-самый первый поцелуй. Я целую сначала верхнюю, затем нижнюю губу, не торопясь, вкладывая всю нежность, на какую я, к собственному удивлению, способен. Замираю от ощущения полной взаимности: он с готовностью принимает мои намерения и отвечает, не спеша, осторожно, будто выспрашивая разрешения. Это не похоже на безоговорочную капитуляцию, скорее на приглашение, на молчаливое согласие довериться неизбежному. Это похоже на начало. Наши губы близко, и я вывожу шелковое прикосновение от уголка к уголку. Он выдыхает; привлекаю его ближе, становлюсь не настойчивым, нет, — всё идет своим чередом. Я нежен, спокоен, увлечен лаской его губ и исходящим от них теплом. Он находит мою руку и переплетает пальцы. Наши языки скользят, касаясь друг друга самыми кончиками. Я не знаю, чего хочу: не испортить момент или получить больше. Он, кажется, думает о том же. Нет никакой спешки. Мы оба собираемся запомнить этот момент.
Я и не думал, что способен сосредоточиться на чем-то одновременно глубоком и столь невесомом.
Я жду, когда эта едва уловимая грань исчезнет, но мне нравится балансировать между нежностью и желанием.
Наконец он все же не выдерживает и берёт свое. Под его натиском я едва не теряю равновесие, но нахожу опору в виде врезавшейся в спину столешницы. Даже при желании не смог бы перехватить инициативу: я истощил его запасы терпения. На некоторое время отдаюсь горячему напору языка и близости желанного тела; меня не волнуют ни последствия, ни ожог от щетины, который, конечно, останется. Он продолжает экспансию, лишь улыбнувшись, когда наши носы сталкиваются, а я принимаю это за сигнал: ещё немного, и мы окончательно слетим с катушек.
— Воу. Стой-стой, — говорю я, отстранившись.
На какую-то секунду мне доводится видеть его замутненный желанием взгляд.
— Что?
— Ещё чуть-чуть, и я за себя не отвечаю, — предупреждаю я, подняв руки вверх, чтобы показать, что перед ним я безоружен.
— Понимаю, о чём ты, — кивает он. — Сэр (он целует меня в уголок губ), вынужден сообщить (в другой), что сказанное вами (проводит языком по нижней губе) может и будет (по верхней) использовано против вас (кусает) в суде.
— У меня есть право на адвоката.
— Она уехала.
— Я буду жаловаться.
— Кому?
— Я сбегу.
Он упирается руками в столешницу, отрезая пути к отступлению.
— Я буду кричать!
— О, конечно ты будешь.
— Матерь Божья… — чуть ли не плача, говорю я.
— …не поможет.
Незаметно для него дотягиваюсь до крана, включаю воду и посылаю в него дельфинчик брызг. Он инстинктивно отшатывается, и я, пользуясь моментом, получаю свободу.
— Ах ты!
Он мочит руку и брызгает в ответ. Мы бесимся, заливая пол в кухне, хохочем и шутливо боремся за доступ к крану. В конце концов мне удается намочить его челку, а он заливает мою футболку так, что хоть отжимай. Когда я, тяжело дыша, говорю об этом, он нагло улыбается и не скрывает, что того и добивался.
— Снимай.
В этот момент я понимаю, что если ушедших ощущений не вернуть, то никогда не поздно заменить их… новыми?
***
— То, что я пропустил тебя в душ первым, еще ничего не значит.
— Да брось, Майкрофт, по-моему, более очевидного признания не найти. А еще ты отдал мне последнюю сигарету. Это так мииило… — хохочет он.
— Ты мой гость, только и всего, — говорю я лениво.
— Предупреждай сразу, если все твои гости удостаиваются права залезть тебе под футболку. Хочу быть готовым.
— К неожиданным поворотам?
— С тобой ведь такое случается, верно? — спрашивает он.
Задумываюсь. Никогда не размышлял на тему того, верен ли я, но на деле выходит, что я предан, как пёс. Забавное открытие, и оно, возможно, добавляет вистов, но в целом я не уверен, что это не побочный эффект моего извечного стремления к порядку.
— Не знаю. Может, ты и прав, но, по-моему, я слишком люблю себя, чтобы мараться о первых встречных.
— Ха. Вот как. Не пойму, должен ли обидеться, но вот это твое «первых встречных» мне не нравится, — угрюмо произносит он.
— Ты не первый встречный.
— Вот именно, что так.
— Нет, — говорю я после паузы. — Не так. Мы знакомы достаточно долго.
— Ты называешь это знакомством? — подняв голову, интересуется он.
— Так или иначе, у нас есть своя история. Можно общаться каждый день на протяжение года, а потом не вспомнить ничего стоящего внимания.
— И когда ты понял, что эта история стоит внимания?
Я беру перерыв, чтобы окунуться в воспоминания.
…Заброшенная стройплощадка. Черный автомобиль, парень, весь в крови, направленное в лицо дуло. Кровь и ржавчина; настойчивое ощущение соли на языке, и ровный, приученный к спокойствию, такт вздымающейся груди. Тяжелый, отравляющий сознание воздух, и тяжелый день, из-за которого трудно шевелиться, не то что стоять. И смех. Хриплый смех в ответ на невысказанные вслух мысли. Ощущение превосходства тает — и виной тому не градус ночи.
Ударь меня. Ну же, ударь. Я отдам пистолет, просто протяни руку. Или: я сверну её, а потом сверну тебе шею.
Конечно: тогда я не знал, чем всё обернется. И я не из тех, кто предчувствует будущее. По правде говоря, в ту ночь не существовало никаких потенциальных возможностей. Я не знал, зачем держу пистолет. Всё могло закончиться не так. Я мог и выстрелить. Но я не знал, изменится ли всё в следующую секунду. Было лишь одно: стойкое ощущение того, что ситуацией управляю не я. Что от меня ничего не зависит. Всё, что я мог, — реагировать, и только. Стокгольмский синдром наоборот. Агрессор на поводу у жертвы. Это было ново, но никому в здравом уме не придет назвать что-то из этой ночи «звоночком».
Кажется, мне не хватит жизни, чтобы искупить вину. Мне остается надеяться на то, что он умеет забывать.
Или:
…Дексаминовый тремор. Грязный туалет, отвратительный привкус рвоты и серый налет на дне раковины. Взгляд в зеркало. Ухмылка, которую я заслужил и которую хочется стереть…
Я спрашивал себя: это то, что я контролирую? Этот момент, и я в нём — мы связаны? Я не чувствовал почвы и какой-то явной связи с реальностью — кроме разве что острого, бьющего в нос запаха хлорки и испражнений. И Грег был там как напоминание, что я всё ещё человек и что одновременно я не принадлежу себе. Виной этого контраста были не наркотики, а осознание, что в его присутствии я снова потерял контроль. Потерял или отдал? А что если я просто тащусь от тех, кто может на меня повлиять? Например, от Стейси. Кажется, это дает мне куда больше, чем помыкание людьми. Кажется, это учит. Все ситуации с ним — я каждый раз обдумывал их и извлекал что-то для себя. Что-то человечное. Стейси говорит на языке образов, общается с той моей частью, которую я едва ли осознаю. Он же, сам того не зная, обращается к сердцу и говорит на языке жизни.
— Не было какого-то одного момента. — Смеюсь: — До меня долго доходит. Думаю, я копил это в себе.
— Но когда-то ты всё же понял?
— Да. Когда ты в первый раз спал в этой кровати, я подумал, что пора признать очевидные вещи. — Не могу удержаться, но это невыносимо смешно. — Ты улыбаешься?
— Прости, но до тебя действительно долго доходит.
— И? Хочешь сказать, что знал, во что все выльется?
— Нет. Я… Я не думал ни о чем таком. Ну, то есть для меня всё это ново, ты понимаешь.
— Нет, если честно. У геев все мысли крутятся вокруг одного.
Он смеется.
— Что? Я серьёзно. Начинаешь оценивать каждого знакомого, да и просто тех, за кого зацепится глаз. Размышляешь, какие они в постели, в отношениях, вышло бы у вас что-нибудь. Причем совсем не важно, настроен ты на что-то или нет. Это грёбаный рефлекс.