Хотя я и сам не часто поднимаюсь на второй этаж, предпочитая работать в гостиной. Наверное, эта привычка осталась от Олли. Он ненавидел оставаться один и всегда хотел внимания, поэтому гораздо проще было разбросать бумаги по журнальному столику и работать под его пустую болтовню.
Цифры на экране компьютера вводят в уныние, но всё же приятно, что страдаю не один я. Пока я проверяю документы, чтобы передать их преемнику, Грег готовится к зачету по судебной психиатрии. Не самый романтичный повод побыть вместе, но с нашим графиком выбирать не приходится. Романтика? Я романтик?.. На свой собственный манер, очевидно.
— Ты ведь не работаешь редактором? — спросил он как-то.
— Ты ведь не долбаный редактор, я понял сразу, — сказал он как-то.
— Ни в одном литературном университете, ни в одном издательстве мира не учат быть Майкрофтом Холмсом, — заметил он в разговоре со Стейси.
— Ну, это же очевидно, — сказал он однажды. — Редакторы не держат заряженных пистолетов. — В тот вечер он был пьян. Действительно пьян. Если б кто-то из нас хотел ссоры, она бы случилась.
— Мне не стоит спрашивать об этом, — кивнул он. — Это дебильное чувство: когда молчишь просто потому, что не получишь ответа. Ты знаешь это чувство? Или ты просто… всегда получаешь правду? О, я вижу, ты всегда получаешь что хочешь. Когда ты в следующий раз пропадешь на несколько дней, я буду знать: это и есть тот самый ответ, что ты замолчал.
— Я не пьян. Дело не в этом. Я пытаюсь и пытаюсь и пытаюсь заслужить твое доверие… Но как я могу? Я даже не знаю. Горячо? Холодно? Скажи хоть что-нибудь! Или не говори. Лучше не надо. Это то дебильное чувство, когда ответ тебе не понравится.
— Точно. Ты учитель, а это урок терпения. — Ухмыляясь, он заглянул в глаза. Мне стало не по себе.
— Верно. — Моё лицо осталось непроницаемым. Я прищурился и тут же вскинул брови, будто уколовшись о собственный лёд. — Есть еще один урок — молчания. Поцелуй меня, если не знаешь, чем занять рот.
Это… мило. Правда. Наблюдать за его опущенными плечами, за тем, как он, сгорбившись над учебником, делает пометки и пыхтит, когда не может разобраться. Как поднимает голову, долго смотрит, даже не подозревая, что в это время я краем глаза вижу его нерешительность. Как он снова возвращается к учебнику, пробегает глазами по непонятой строчке и всё-таки решает спросить.
Причём делает это в своей беспардонной манере.
— Чем психопаты отличаются от социопатов? Не пойму. Боже, — выдыхает он, потирая виски. — Башка взрывается. Такое чувство, что автор пишет на латыни.
— Я не верю в психиатрию. И почему ты думаешь, я знаю? — забавляюсь я.
— Ты знаешь всё. — Он замолкает. — Не заставляй умолять мне помочь. Это жалкое зрелище, — посмеивается он.
— Ну… — Выпрямляюсь на стуле и принимаюсь выстукивать по столу. — Социопаты и психопаты действительно разные понятия. Социопатия — не такое уж редкое явление. Ты удивишься, если узнаешь, как их много. — Задумываюсь. — Они вокруг нас, но ты, возможно, никогда никого из них не признаешь. Отлично маскируются, с детства научившись выдавать правильные эмоции и совершать правильные поступки — те, которых от них ждут. Проще говоря, существуют в обществе, но не ассоциируют себя с ним. Если хочешь, это такая игра длиною в жизнь. Они без проблем устанавливают отношения, более того — умеют нравиться, но что касается того, чтобы эти отношения поддерживать…
— У них нет привязанностей, верно? Если я правильно разобрался, они вообще с трудом понимают, что это такое.
— Социопаты окружают себя доверенными людьми и действительно способны изображать преданность. Думаю, это что-то вроде установки, одной из тех, что они себе дают. Им даже может казаться, что они влюблены. Если нужно, социопат сделает вид: что ему интересно, что он любит, заботится. Но… Ему будет плевать, что при этом ощущает другой человек. — Я усмехаюсь: — Не путай социопатов с мудаками, которые сознательно игнорируют чувства других. Социопаты просто не представляют, что другой человек может что-то чувствовать, потому что не знают как это, потому что сами не чувствуют. Судят по себе.
— Они вообще ничего не чувствуют? Такое возможно? — удивляется Грег.
— Не думай, что социопаты ничего не чувствуют. Они испытывают эмоции. Весьма поверхностные, впрочем. На глубокую привязанность они не способны. То же касается чувства страха и самосохранения.
— С твоих слов я понял, что они отдают себе отчет.
— Верно. В отличие от людей с другими психическими отклонениями, они прекрасно осознают, что делают. Именно поэтому их сложно заметить. Они знают, что не такие, и подстраиваются под приемлемую модель поведения. Контролируют себя, вплоть до вспышек агрессии. Никто из них не хочет быть обнаруженным.
— Интересно. А психопаты?
— Я не настолько хорошо в этом разбираюсь. По-моему, психопатия — общее понятие. Оно объединяет кучу заболеваний. По сути, назвать социопата психопатом — все равно что называть человека млекопитающим. Близко, но, согласись, немного обидно, когда тебя сравнивают с куницей, — усмехаюсь. — При некоторых расстройствах психопаты вовсе не контролируют себя. М… Слышал мнение, что социопатия — результат воспитания, а не врожденное отклонение. Честно говоря, не уверен, так это или нет. Но в любом случае: экзамен ты будешь сдавать не мне, так что лучше читай, что написано в учебнике.
— Что бы я без тебя делал, — улыбается он.
— Знал о психопатах гораздо меньше, — вкрадчиво говорю я, возвращаясь к отчету.
— Кстати, а что это за картина?
Поднимаю голову.
— Картина?.. А, это подарок Кэндис. Она художница.
— Круто. Немного мрачновато, то есть. Ты поэтому её не вешаешь?
— Нет. Стейси убьет, если увидит, что я вообще её оставил. Это она на картине.
— Оу… Ну, её можно понять. Вряд ли ей приятно смотреть на себя такую. В этом есть что-то… ненормальное.
— Да. Точно.
В следующие полчаса я безуспешно борюсь с желанием покурить и в итоге сдаюсь и иду за пепельницей. Грег отказывается, а я с удовольствием затягиваюсь, откинувшись на спинку стула. Господи, какой кайф. Из открытого окна задувает приятный свежий ветер. Вместе с дымом он рассеивает мысли.
Смотрю на Грега и удивляюсь, что до сих пор не научился его понимать. Мне кажется, что он меняет обличия с такой легкостью, с какой хамелеон приспосабливается к окружающей среде. Он то до смешного наивен, то пугающе проницателен — в этом, пожалуй, они схожи со Стейси, — и чувствует людей лучше них самих. Иногда он по-детски смущён, иногда — уверен в себе и даже настойчив. Порой он до невозможности весел, а через минуту задумчив или печален. Не представляю, о чем он думает. С другой стороны, я даже рад, что ему удается сохранять мой интерес. А ещё мне кажется, что мы непохожи настолько, насколько непохожими могут быть двое мужчин примерно одного возраста. И тем удивительнее, что он действительно понимает меня. Не знаю, как считает он, но в нём я вижу все, что мне нужно: спокойствие, честность, открытость, доброту, силу духа, уверенность, стремление к пониманию. Мне нравится его естественность, к которой не придерёшься. Меня забавляют его привычки, а его — о, чудо! — не бесят мои. Ему совершенно плевать на незакрытый тюбик пасты. Пожалуй, одно это делает его идеальным.
Всё, что бы он ни делал, кажется милым. Даже зажаренный до черной корки омлет в его исполнении кажется вполне съедобным. У меня такой никогда не выходит.
Кажется, я улыбаюсь как дурак, потому что, оторвавшись от учебника, он ухмыляется:
— Что?
— Да так, ничего… — Закусываю губу, чтобы не рассмеяться.
Он качает головой, фыркает и возвращается к учёбе.
Я, конечно, далеко не того склада характера, чтобы спрашивать себя: что он во мне нашёл? Как и любой человек, я стою много или не стою ничего — зависит от того, кто назначает цену. Но он и правда не похож на тех, с кем я встречался раньше.