— Нормальные люди не радуются, когда их называют дураками…
— Я бы не полюбил кого-то нормального…
Он застывает. Снаружи грохочет гром; в комнате идет дождь; внутри меня — интершум, взамен тишины. Он говорит:
— Это труднее, чем я думал. — И выглядит виноватым.
— Тогда не отвечай. Мне не нужен ответ. <…> И как ты только умудрился?
На моё шутливое возмущение он отвечает без раздумий.
— Влюбить тебя в себя? Использовал своё обаяние. Остальное ты сделал сам.
Его наглая улыбка лучше любого признания. Лучше болеутоляющего, лучше парацетамола. Даже лучше зонта: дождь перестает накрапывать на простынь и затянутые одеялом колени. И, может, он — громоотвод: всё напряжение, раздражение ушли, позволив расслабить плечи.
Я не боюсь его потерять; только надеюсь, что смелость мне не понадобится.
***
Постоянно ловлю себя на том, что тайком наблюдаю за Грегом. Бросаю все эти мимолетные взгляды. Я блядь совсем спятил думать фразами из женских романов? Похоже на то. Все эти взгляды — не то чтобы я и секунды не мог прожить, не видя его лица, но мысли нуждаются в подпитке; эта тайна — он, — задает всё новые и новые вопросы. Я смотрю на него и думаю: Боже, неужели кто-то может быть таким добрым? Как, как это вообще сочетается с… я не знаю… щетиной, кожаной курткой, запахом сигарет? Как можно вырасти там, где он вырос, в тех условиях, и сохранить такой оптимизм, такую душевную прямоту? Он невероятно нагл в своей доброте. Мне нравится; кажется, я нашел ответ на один из многих вопросов.
С нами в школе учился один парень. Добрый настолько, что сложно описать. В то время как мы росли сорняками в теплице — разумеется, мы крепли и крепли, — он рос скромным цветком в самом углу. Весь свет, вся влага доставались нам, а он, в тени наших размашистых листьев, оставался тонким стебельком с ярким бутоном на конце.
Никто не унижал его, не издевался над ним, не пытался выжить: мы просто… росли так, как велела природа. Он был добрым — это так врезалось в память. Но, несмотря на непохожесть, он не был изгоем, его любили. Думаю, мы все любили его в меру, что значит, что мы оказывали ему то расположение, которое подростки называют дружбой. Стейси была самым большим сорняком, она плелась по балкам теплицы, как лиана, и одна из её сторон всегда была согрета солнцем. Однажды, когда мы сидели на заднем ряду, делая вид, что слушаем урок, она долго разглядывала этого парня. Я тоже зацепился взглядом. Она сказала, что, даже улыбаясь, он выглядит несчастным. И тогда, с её подачи, я задумался.
Он был добр, он любил всех — действительно любил, — но не все могли это принять. Он улыбался, помогал, не скупился на теплые слова, но в какие-то моменты они не находили отклика, как будто это было чем-то странным, противоестественным. Он не подавал вида, но каждый такой момент непонимания отламывал кусок от края проделанной бреши. После такого начинаешь спрашивать: зачем всё? Мне кажется, от такого если не черствеют, то становятся замкнутыми, запираются в себе. И Стейси заметила эту отчужденность. Она сказала: «Разве не отвратительно? И это сделали мы».
Он был добр, но в отличие от нас был абсолютно открыт и беззащитен. И кому, кому нужна такая доброта? Он не мог просить, не мог сказать: мне тоже нужен солнечный свет. Вспоминая его, я почти его ненавижу. Не себя, не нас — его. Почему он не мог быть наглым, почему не мог настоять? Не знаю, что с ним стало и где он сейчас. Наверное, он все ещё добр и ещё более несчастен, с этим своим нимбом над головой. Скорее всего, так и есть.
Но Грег. Вот что мне так нравится, что восхищает: он бесподобно нагл, в той же степени, насколько добр. Он не спрашивает, нужно ли это, он делает что делает, гнет свою линию. Он говорит: «Мне плевать, что вы думаете», — и никому, даже мне, не приходит в голову, что можно не ответить взаимностью или не понять. Ты думаешь: «О, Боже, сделай так снова». Ты не решаешь, принимать его или нет, ты смотришь с открытым ртом и ждёшь, когда он решит отдать. И Стейси, и я — сорняки, мы пробили тепличную пленку, но даже это не дало нам преимущества. Стейси, эта гребаная зазнайка, действительно выделяет его как равного.
Я просто. Я смотрю и вижу, что он, с этой своей добротой и наглостью, абсолютно защищен. Нет никакой бреши, и он в отличие от меня цел, а не поделён на фрагменты. Если и была хоть одна возможность не захотеть этого человека, я упустил её вместе с тем как появился на свет. Нет, на самом деле я понимаю, что у меня не было ни единого шанса. Я просто влетел в него и, потеряв равновесие, упал. Снова эти дешевые фразы. К его ногам, конечно, куда ж ещё.
Я заканчиваю предаваться раздумьям, когда раздается звонок в дверь. Хмурюсь, смотря на Грега.
— Ты вызвал врача?
Он выглядит удивленным и мотает головой, вставая, чтобы открыть дверь.
— Наверное, Стейс.
— Странно, что ты не узнал ее по характерному нажиму на звонок или еще какой-нибудь ерунде, — походя бросает он.
«Она никогда не повторяется», — думаю я, потому что ответа он уже не услышит. Прислушиваюсь к возне к коридоре. Только что хлопнула дверь.
— Майки! — Стейси влетает в комнату и плюхается на кровать, загребая руками одеяло и мои ноги. — Ну и погода! Я бежала от машины, только посмотри на это…
— Ты вся промокла. Давай сюда, простынешь.
Она ныряет под одеяло и вздрагивает, отогреваясь. А потом конфискует одну подушку, устраиваясь удобней.
— Ай! Убери свои ледышки, — смеюсь я. — Какого черта ты вылезла из дома в такой ливень?
— Ты не поверишь, ты просто не поверишь! — говорит она возбужденно.
Грег возвращается с полотенцем.
— О, спасибо. — Она принимается вытирать волосы и вдруг останавливается. — Стоп. Уже два часа. Почему ты в кровати? Черт, только не говори, что я помешала! — Озирается на Грега.
Он фыркает, опускаясь на постель.
— Мы не трахались, если ты об этом…
Но она перебивает:
— Вообще-то я предположила минет, потому что, — принюхивается, — не чувствую характерных флюидов…
Грег веселится, а я закатываю глаза.
— Кое-кто заболел, — объясняет он.
— Кое-кто что? — Она бросается щупать мой лоб. — Боже. Бо-оже. Нет-нет-нет. Ты же знаешь, тебе нельзя болеть! — Делает круглые глаза, изображая испуг, и прикрывает рот ладонью.
Смотрю исподлобья с иронией, положенной обреченному вроде меня.
— Сам знаю, но, очевидно, всё именно так.
— Что такое? — явно в замешательстве, спрашивает Грег.
Ну что за идиотка. Закусываю щеку, чтобы не рассмеяться.
— Что такое?! Что такое… — стонет подруга. — Я скажу, что такое: всыпь в него пачку ибупрофена и бегиии!
Я не выдерживаю и прыскаю вместе с ней. Грег выглядит раздраженным.
— Окей, окей. — Она успокаивается и садится в кровати. — Рассказать ему?.. Только не пугайся — хах, знаю, после такого это сложно… — у него бывают глюки. Когда он болеет. От температуры. Ну, то есть это случается редко, потому что он почти не болеет…
— Галлюцинации? Ты шутишь? — неверяще спрашивает он.
— Стейси, прекрати пугать. Со мной всё нормально, мне уже лучше.
Она прерывает жестом.
— Ты всегда так говоришь. — И поворачивается к Грегу. — Ты вызвал врача?
— Если бы! — вскидывается он. — Он мне запретил. — Глюки? Серьёзно? И ты молчал?
— Это было всего пару раз. И мы не будем никого вызывать, — отрезаю я. — Мне лучше, температура спала. Стейси.
Она смотрит скептически и всё-таки проверяет, снова дотрагиваясь до моего лба.
— Мы сбили жар парацетамолом, — говорит Грег.
— Сколько времени прошло?
— Три? — Он смотрит на меня. Киваю. — Три часа, да.
Она качает головой.
— Ладно, надеюсь, всё не так печально.
В следующие пять минут, пока она проводит инструктаж по фармацевтике (в чем она, безусловно, хороша) и уходу за больным (причем, судя по обеспокоенному тону, это как минимум редкий вид лихорадки, а я — медицинский феномен), почти не слушаю, раздраженно сминая край одеяла.
— Закончили панику? — наконец интересуюсь я.