— Как будто есть выбор, — усмехаюсь я. — Как умудряюсь влипать в неприятности?
— Как умудряешься сидеть с таким каменным лицом. Должно быть чертовски больно. Можешь расслабиться и стонать: я в курсе, что ты человек.
— Я начну стонать, ты начнёшь паниковать и притащишь сюда всё отделение скорой. Понимаешь?
— Да, — говорит он тут же. — Сделаю вид, что дело в этом, чтобы ты сделал вид, что поверил. Ладно, бэтмен, кажется, я закончил.
Я осматриваю результат. Неплохо. Нет, определённо хорошо.
— Я буду жить. Спасибо, доктор. — Он спрашивает, что теперь, косится на брошенную сумку, и я буквально слышу незаданный вопрос. — Её содержимое не тайна, можешь открыть.
Грег сомневается. Мои пальцы, едва касаясь, гладят его волосы. Я хочу успокоить, правда, не ясно — его или себя. Всё нормально, всё нормально.
— Не думаю, что это хорошая идея. Пусть всё остаётся по-прежнему. Мы с тобой отдельно, дерьмо — отдельно.
Он не может быть таким спокойным. А ещё — таким мудрым; люстра отражается в окне, и почему-то меня это бесит. Свет — раздражает.
Мгновение назад, ещё до сказанных слов, он выглядел виноватым. Поспешил с ответом, словно думал об этом раньше. В шуме проезжающей машины есть что-то тоскливое, отчего ноют виски и от чего нужно бежать. Отвлечься, пока не стало хуже.
— Если б не повязка, я бы поцеловал тебя.
Ещё не поздно забыть.
— Если б не твоя дурная голова. — Он тянется и накрывает мои губы.
Я никогда не закрываю глаза. Идиотская привычка — такая есть у каждого. Кто-то не берёт за руку, кто-то не говорит «люблю». Кто-то не делает совместных фото, не позволяет платить, не знакомит с друзьями, не целует в губы. Кто-то, как Стейси, не заводит бойфрендов. Маленькие барьеры, картонные стены, призванные спасти от разочарования. Жалкие принципы, чтобы не подпустить ближе, не дать забраться под кожу; условия гордости, черта между зависимостью и не-. Мы так отчаянно боимся показаться слабыми. Оказаться слабее. Бумажные щит и меч, склеенная наспех корона, конь из папье-маше. Мы так и не выросли.
Один порыв ветра — и мы, лицом в пыли. Рано или поздно. Сейчас или после.
Один поцелуй.
Поцелуй может быть настырным или нежным — или привычным, но желанным, как сейчас. Кончик языка обводит нижнюю губу, и эта остановка — вызов, чтобы оказаться ближе. Я знаю Грега и знаю, что, отвоевав инициативу, сразу поддамся снова, потому что выиграть в этой игре невозможно. Его чувства не знают меры.
Он прав, считая, что я боюсь обнажать свои слабости. Что я боюсь быть человеком. Это мой чёртов недостаток, и мне страшно от мысли, во что я превращусь, что со мной станет, если я от него избавлюсь. Грег осудит меня. И уйдёт. И хуже — станет презирать.
Я под увеличительным стеклом, всю жизнь. И да — я знаю, что это болезнь, так что он прав, составляя мой профайл. Наверное, он думает, что может меня изменить, но всё гораздо глубже. Земля крутится вокруг Солнца, я — зациклен на собственных чёрных пятнах.
Нет, доктор, не в этот раз.
Я отстраняюсь, и он улыбается, немного разочарованно. Пальцы всё ещё сжимают край рубашки — как-то по-детски. Мне так тоскливо, что я готов сказать об этом вслух.
Я мог бы разрыдаться. Я и сам ребёнок.
В обойме не хватает патронов, я никогда, никогда не перестану считать. Во мне не хватает фрагментов — не моя вина. Я схватил себя слишком крепко, я думаю слишком много, и последствия — тоже мои. Я знаю, что выжигаю себя изнутри; я не настолько глуп, чтобы отрицать очевидные вещи. Единственная причина этой липкой тоски в том, что мне нравится тонуть.
Похоже, я убил интригу.
— Вот видишь, а ещё полчаса назад ты хотел уйти.
— Не хотел. Хотя, честно говоря, ты здорово меня разозлил. Мог оставить записку, позвонить. Или не мог… — рассуждает он.
— Я не мог уйти, пока ты был там. Извини.
— Стейси сказала тоже самое, поэтому так орала, когда не нашла тебя в палате. Чуть не поубивали друг друга. На наши крики сбежалась вся больница.
— Но вы помирились?
— С чего ты взял?
Стейси, Стейси. Когда я пойму, что не так с вами обоими, станет поздно.
— Она была здесь, включила сигнализацию. Ты бы не опустился до такой подлости. — Он усмехается. — И да: спасибо, что принял огонь на себя. Я не в самой лучше форме, чтобы вести бои с этой ненормальной.
— Что делать, спасаю твою задницу. Может, поедим?
— Мне нужно в душ. Ужинай, — и, видя, что он пытается возразить: — Уж с этим я справлюсь сам.
Конечно я справлюсь сам.
— Отчего мне кажется, что это дурацкая идея? — вздыхает он.
***
Четвёртая плитка слева — треснула. У этой ванной своя история. Четвёртая плитка слева — опознавательный знак и метка, напоминание о чём-то важном.
Может, о несовершенстве мира. Мысль об этом разрушительна и меня, с внушительным грузом на плечах, должна сокрушить.
Но я стою на ногах, упираясь в четвёртую плитку слева. Мне больно? Плохо? Может, я чувствую себя мразью или самым ненужным фрагментом Вселенной. Мне всё равно.
В груди, слева — дыра. Она засасывает воздух, словно просто пустоты мало, ей нужно заполнить меня, сбить с толку. Пустота — лишь слово, чтобы описать то, что описать невозможно.
Остывший холод. Так бывает. Всё меняется, но это чувство застряло между.
Здесь, в ванной, особенная тишина. И оглушительно пусто. Кажется, стоит хлопнуть, и кафель слетит к чертям.
Не могу стянуть рубашку, не то что брюки. Если б не грёбаные бинты, я бы наплевал на боль, а так — особо не согнёшься. Бесполезно.
Ёбаный холод.
…
Хлынувшее тепло вызывает волну дрожи.
Мокрая рубашка прилипла к коже. Ощущение не из приятных, но отвлекает. Вода проходит через всё тело и, стекая с щиколоток, достигает слива. Как ливень, только теплее.
Укол приглушил боль, но глупо надеяться, что через час-полтора та не вспыхнет с новой силой.
Остаётся сползти на пол и греться под струями. На большее я не способен: остатки сил устремляются в сток.
Плевать.
Даже откинуть голову — проблема, но шея ноет и это — хуже. Не понимаю, как умудряюсь думать и почему не клонит в сон. Интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем вода растворит тело или хотя бы сделает его неузнаваемым. Для меня это — единственный способ потерять лицо. Наверное, единственный способ расслабиться — разложиться до состояния киселя.
Я искал покой, а теперь наблюдаю за тем, как надежда утекает сквозь пальцы. Вода делает круг по трубам и возвращается в эту ванную; грязная — впрочем, как и я сам. Я злюсь на себя, потому что всегда — всегда! — недоволен. Я всегда получаю меньше, всегда сомневаюсь, ищу чёртов изъян, как будто мало своих…
Кстати о них.
Кислая мысль окропить кафель красным. Как будто это поможет. Утомительная идея, тем более что пятна и так стоят перед глазами — не приходится напрягать ни воображение, ни память.
Белое и красное. Почти стерильная чистота с яркими изъянами вразброс.
Специфика профессии заключается в том, чтобы уметь включать и выключать инстинкты, как по щелчку.
Нет, не так.
Специфика жизни в том, что умение отключать инстинкты и есть самый главный инстинкт.
Красные буквы удивительно гармоничны на фоне белого кафеля. Написанная кровью, фраза представляется умнее, чем в моей тупой голове. Написанная воображаемой кровью, она не так драматична, но никогда не поздно добавить реализма.
Всё в руках творца, в самом прямом смысле.
Специфика моей профессии в том, чтобы уметь не думать о специфике профессии. На самом деле это основное требование. В досье пишут — «стабилен». Как пульс мертвеца или курс швейцарского франка. Это не значит, что тебе плевать. Никому не нужны те, кем невозможно управлять. Это значит, что ты умеешь переключаться. Хотя я до сих пор не понимаю разницы.
По статистике из десяти, прошедших первую проверку, на последующих пяти отсеиваются восемь.
Оставшиеся двое уже никогда не провалят тест.
Ты можешь прийти домой, привалиться к стене в ванной и думать о том, какая ты мразь. А после — отправиться на вечеринку.