— Уж лучше так, — неожиданно соглашается он.
Я зверею.
Не знаю, как долго избиваю его. Вокруг кровь, моя одежда в крови. На месте его лица — сплошное месиво. То, что когда-то было челкой, сейчас — свисающий вместе с кожей окровавленный клок. Кажется, он давно потерял сознание, но я все равно луплю его с каким-то диким остервенением. Рот — единственное живое место на симпатичной прежде мордашке, — перемазан багровой слюной; она сбегает к подбородку, минуя опухшую нижнюю губу. Наношу удар за ударом: кулаком, металлом пистолета, ногами. Костяшки пальцев разбиты, но злость переводит боль в разряд наслаждения. Хватаю его за волосы, бью головой о колено; в какой-то момент он стонет, и я понимаю, что все это время он был в сознании, но даже не пытался вырваться или умолять. Он вообще не сопротивлялся. Я забываю о том, что наслаждался происходящим. Меня тошнит от злости. Пинаю безвольное тело, он падает на землю; с размаху наступаю на неестественно выгнутую руку…
Не представляю, сколько молчал, думая об этом. По крайней мере, это помогло — не то что мои вялые попытки сосчитать до десяти.
Моргаю. Оказывается, всё это время я стоял с закрытыми глазами, но рука с пистолетом целилась точно в голову парня. В лице и позе читается испуг — он сжался, неосознанно пытаясь защититься. Наверное, решил, что я спятил.
Это отрезвляет.
Я должен что-то сказать. Во второй раз за вечер я чувствую, что перегнул. Я не собирался его пугать. Или собирался. Даже не знаю, чего, собственно, хотел.
Я мог бы сдать его полиции. Но почему-то этого не сделал. Я спас свою машину, а завтра он угонит чью-то еще — но везение не может быть бесконечным. Потому что я один и машина у меня одна.
На его месте мог оказаться Шерлок. Уж его-то я точно придушил бы.
Не помню, когда братская любовь начала распространяться на всех сопляков в радиусе Лондона и окрестностей.
— Сегодня странный день, — говорю я и опускаю пистолет. О, опять этот обескураженный взгляд. Я, как и он, решаю забыть о предсказуемости.
— Да, — то ли отвечает, то ли переспрашивает он.
Да — что? Да, день странный? Или: Ты не пустишь мне кровь, да?
Облокачиваюсь на машину. Не время ныть, но я устал. Слишком много для одного вечера.
— Никогда не понимал, что движет такими, как ты, — признаюсь честно. — Может, поведаешь?
Он поднимает голову. Широко распахнутые глаза смотрят удивленно.
— Зачем тебе?
Он то ли слишком смелый, то ли слишком тупой. Отвечать вопросом на вопрос человеку с оружием как-то не умно.
— Представь, что я собираю истории. — Точно. Олли любит истории с моралью.
Снова этот дебильный взгляд. Что я делаю не так?
— Странный способ поиздеваться.
— Над чем? — Меньше всего мне хочется издеваться. В значении «насмехаться» — точно нет.
— Над моей тупостью, над чем еще? — отвечает он. Даже самый хороший актер не смог бы настолько правдоподобно изобразить уныние.
— Ни за что не поверю, что за всем этим нет причины. Причина есть всегда. Я не собираюсь тянуть из тебя клещами, кстати, — говорю я.
— Отвечу на твой вопрос, если потом ты ответишь на мой, — выдает он. Со всей серьезностью.
Нет, он точно больной придурок. Неадекватный, больной, шизик.
— Ты не в том положении, чтобы ставить условия, — замечаю я, но получается как-то беззлобно. Маленький гаденыш. — Нет.
— Хорошо, — всё-таки сдаётся. — Мне нравится опасность.
Фыркаю. И это все? Не верю, что здесь не замешана философия. Какая-нибудь нравственная подоплека, бессмертная идея, которыми так любят прикрываться все — от проституток до пэров. В наше время даже желание нажиться преподносят как вызов.
— Слишком просто и глупо.
— Может, я простой и глупый, — скалится он.
В воздухе ни следа от прежнего напряжения. Я поддался и ввязался в его игру. Но последнее слово все же останется за мной, в этом я уверен.
— Глупый человек никогда не признается в собственной глупости, — говорю я, хмурясь.
— А ты успел изучить всех? Подвел под одну систему? — неспешно бормочет парень.
Бинго. Я же говорил.
— Так тебе не нравится играть по правилам? И при этом хочется сладкой жизни. Вот это действительно глупо. Пока ты борешься с системой, она работает против тебя. Люди умнее давно поняли, что стоит расслабиться и получать удовольствие. Земля держится на этом ките. Впрочем, еще лет пять — и ты сам все поймешь. Если не загнешься в тюрьме, Робин Гуд.
Он молчит, ковыряя землю задником кроссовка.
Подумав, бросаю ему ключи от мотоцикла.
— Вернешь на то же место, откуда взял машину, — предупреждаю я, открывая дверцу, и забираюсь в салон.
Он вскакивает с места.
— Это все? Не сдашь меня? Откуда ты знаешь, что я…
Я завожу машину и не слышу последних слов — голос тонет в чихе движка. Откуда мне знать, что он не исчезнет вместе с мотоциклом? Я и не знаю.
Я мог бросить его здесь, с простреленной ногой. Вообще-то мог бы. Но не уверен, что это несет в себе какой-нибудь глобальный смысл. Радости — на пару минут, а дальше? Проснется совесть, заговорит — не дай Бог, — голосом Стейси. Придется тащиться обратно — сплошная потеря времени.
Подумать только, сколько отговорок я найду, чтобы не признавать очевидную правду.
Я совершенно, совершенно, абсолютно, безнадежно наивный остолоп.
Я верю в людей. Придется постараться, чтобы однажды не умереть за свою веру. Такая слабость — прямая дорога к задворкам жизни. А я надеялся править. Изнутри я видел достаточно. Вид сверху кажется заманчивее.
Я все удивляюсь: как один час мог перечеркнуть несколько лет жизни? Последние лет пять, за которые я так и не вытравил засевшего внутри гуманиста.
«Всё очень печально», — думаю я, выезжая на дорогу.
В зеркале заднего вида, далеко — так и не сдвинувшийся с места Робин Гуд.
Он и не представляет, что сегодня отвечает за всё человечество.
========== Conversation ==========
Трасса A24 — моя дорога домой. Я еду к родителям. Не знаю, зачем, но что-то внутри говорит, что так нужно. Успокоиться. Успокоить себя.
Машина мчится, пейзажи сменяются. Наверное, стоило взять билет на поезд, чтобы получить возможность подумать. Сосредоточиться на себе, остаться внутри, не вылезать из кокона до самого дома. Возможно, ехать вообще не стоило. Я либо окончательно сойду с колеи, либо соберусь, наконец, и вновь стану цельным. Вчерашний день вернул место сомнениям. Вчерашняя ночь была Химерой. Я гладил мягкую шерсть, наступал на змеиный хвост, уворачиваясь от оскаленной пасти, сжимал загривок, рычал в ответ, почти победил, но все же попал под огонь.
И вот я удерживаю педаль, почти не касаюсь руля — незачем. Дорога вышла на прямую, позволив ослабить бдительность. Десять минут, в течение которых единственная переменная — пейзаж за окном. Десять минут, и мир застывает.
Я хочу попасть туда, где не будет ничего. Никого. Где время остановится и я выпаду из чужой реальности. Если такое место существует — должно быть, оно и есть рай. A24 вряд ли ведет в Эдем. Я не вижу указателя.
Мне так и не удалось поспать. Сон нужно заслужить. Я не заслужил спокойствия и отсутствия мыслей. Я заслужил тревогу и философию длиною в жизнь. Я ищу указатели. Глаза не слипаются, если не знаешь, куда идти.
Придя домой, я упал в кресло. Олли спал, а я сторожил его сон. Возможно, это он сторожил моё спокойствие. Он успокаивал, был константой. Я выпал из его реальности. Возможно, сегодня утром он и был моим ориентиром. Я зацепился за единственную аксиому, удивляясь странному факту её наличия.
Мне хотелось тряхнуть его, так чтобы, открыв глаза, он не мог притворяться и искать защиты у разума. Я спросил бы, что он здесь делает. Почему он все еще здесь.
Его пробуждение оказалось сродни звонку колокольчика. Динь-динь. И я тоже очнулся, меня выбросило из воронки мыслей. Подхвативший меня смерч наигрался и выплюнул то, что осталось. Вот кусок кровли, вот консервная банка, вот я. Он вышвырнул меня — ему неинтересно. Жестянка из-под супа — и та занимательнее. Я лежал на траве в окружении ошметков пластика. Сломанный, изогнутый. Сквозь прикрытые веки увидел чьи-то ступни, кто-то подошел и тронул плечо.