— Бруно дефективный, это верно. Он сумасшедший.
— Но также и волшебник. Подожди, пока увидишь черновой материал трюков. Ты не поверишь, как реально, как пугающе это будет выглядеть. Не знаю, как это ему удается.
— О, я поверю, — ответил Камерон. — И мы оба знаем, как ему это удается. Раз Бруно верит только в реальность проявочной, он может забыть, что его попытки достичь счастья с помощью магической камеры принимаются за реальность кем-то другим.
— Вечный вопрос о том, что реально, — сказал режиссер с улыбкой. — Но никто не должен уклоняться от попыток счастья. Возьми меня в пример.
Я был забыт. С глаз долой — из сердца вон. Никто не ожидал, что я вернусь. Не верили. Я мог бы жить прежними заслугами, но я решил показать миру, что я, Готтшалк, все еще умею делать фильмы. Думаешь, мечта? А разве не стоит попытать счастья? Да, счастья игрока.
Счастье игрока, слепнущего от глаукомы, подумал Камерон и, глядя на Нину Мэбри, обратил внимание, что она согласна с каждым словом режиссера.
— А ты? — обратился он к ней. — Ты веришь во второе пришествие?
Она незамедлительно ответила на его шутливый вопрос улыбкой, которая тут же погасла.
— Я верю в него, — сказала она, — и в его работу.
Камерону хотелось знать, была ли это профессиональная дань актрисы или подтверждение лояльности любовницы.
— Мне еще нужно немного времени, прежде чем я обращусь в вашу веру, — ответил он. — Сегодня я впервые с ней познакомился.
Режиссер терпеливо рассмеялся.
— Мистер Коулмэн пришел к нам совершенно неожиданно, — объяснил он, — и не совсем обычным путем! То, что он смог сразу войти в роль и исполнить ее так достоверно, удивительно. Можно даже почти поверить, что он на самом деле беглец!
Страх и обожание появились в глазах Нины Мэбри.
— Почему? — спросила она. — Почему ты это сделал?
— Я попытал счастья игрока, — сказал Камерон, не спуская с режиссера строгого взгляда.
Но Готтшалк уже не замечал их присутствия; вместо этого он, запрокинув голову и сверкая глазами за стеклами своих затемненных очков, устремился в точку воображаемого горизонта далеко за пределами комнаты.
— Наконец, — пробормотал он. — Все встало на свои места. Фильм откроется панорамной перспективой, снятой с вертолета. Сначала ракетная база во всем своем фаллическом великолепии; а затем, немного- к северу от этого побережья в прекрасном непосредственном соседстве, курортный город с казино, луна-парком, башенками и прочими' излишествами. В фокусе камеры чертово колесо, вертящееся в солнечном свете. Затем при медленном наплыве камеры видно, как вертится чертово колесо, отраженное в стеклах солнечных очков Маргариты. Выражение благодарности на ее взволнованном лице будет снято крупным планом. Потом камера наедет еще ближе, чтобы показать, что за ее спиной кто-то есть. Она с ученым, сослуживцем ее покойного мужа, оставшегося в капсуле. — Этого астронавта, который в течение нескольких месяцев кружил в мировом пространстве. Задача ученого убедить ее в том, что, поскольку невозможно возвратить мужа на землю, он должен быть перехвачен и уничтожен. Его незримое присутствие наверху будоражит общественное-спокойствие и равновесие: В начале диалога героиня наблюдает за чертовым колесом и слушает ученого, который говорит ей, что» все-все начиная с планет в космическом пространстве и кончая нашими телами, погребенными внутри земли, на самом деле мечется по этой вечно крутящейся нашей вселенной. Он старается успокоить ее рациональным объяснением; но его метафизический жаргон и астрономическое понимание вещей только, вносит беспорядок, разрушая самое жизненно важное равновесие — иллюзию, что мы крепко стоим на ногах, что наше окружение постоянно, и; главное, наши жизни имеют смысл. Ты помнишь, я рассказывал тебе, что хочу показать фильм с самого начального этапа?
— Помню, — ответила актриса. — Чистота рассудочных объяснений всех проблем, кроме человеческой любви:
— Точно, — сказал режиссер. — Позже, может быть, даже в тот же день, она с ученым будет стоять у воды и наблюдать, как члены некоей секты готовятся крестить ребенка, окуная ето прямо в море. Ученый — этот лишенный души вселенский гробовщик — подчеркивает сходство христианского ритуала с языческой Фонтиналией. Для него это просто религиозный предрассудок. Для Маргариты, наоборот, могучее и трогательное представление.
Может это быть ответом на вопрос, который она так отчаянно ищет?
Так вот, держа ребенка на руках, священник вступает в море навстречу волнам, и камера едет назад, чтобы показать нескольких любителей виндсерфинга, маячащих на горизонте. Они одеты в плотно прилегающие черные костюмы, которые по виду очень напоминают облачение космонавтов. Защитные костюмы повторяют тему враждебного окружения и сигнализируют о страшной опасности. В это время на них накатывает большая волна и одновременно поднимает спортсменов вместе с их досками на самый завиток своего гребня, откуда они быстро соскальзывают вниз на берег. Вдруг одного из них смывает. Доска продолжает скользить, все более беспорядочно кувыркаясь в кадре, и оказывается прямо перед священником, который в панике выпускает из рук ребенка. Раздается крик. Начинаются тщетные поиски, в которых принимают участие все.
Нина Мэбри схватилась за голову:
— Они спасут ребенка?
Режиссер вернулся из своего далека и пожал плечами:
— Возможно.
— Пожалуйста, — сказала она. — Пусть они спасут ребенка.
Камерон смотрел на нее, не отрываясь.
— Послушай, — прошептал он, — это всего-навсего кино.
— Пусть ребенок не умирает, — умоляла она. — Пусть он будет жив!
— Я решу- это потом, — сказал Готтшалк.
Боже мой; подумал Камерон, они ведут себя, как будто это все по-настоящему! Некоторое время он пытался принимать участие в разговоре, но видя, что режиссер и актриса оказались в мире, куда входа для него нет, подошел к стойке, превращенной в бар, и осмотрелся вокруг. Позади него тихо мурлыкало радио. Комментатор новостей пытался объяснить прокатившийся слух и контрслух о войне.
— В то же самое время официальные источники, отрицая, что наступление имело место, тщательно пытаются не принимать в расчет возможность…
Сумасшествие, подумал Камерон, весь этот чертов мир сошел с ума… Он увидел Денизу в дальнем конце комнаты и собрался подойти к ней, когда почувствовал на своем плече чью-то руку, и, обернувшись, увидел перед собой проницательные голубые глаза начальника полиции Бруссара, изучающего его из-под кепки, как у продавца мороженого.
— У тебя есть минута, трюкач?
— Конечно, — сказал Камерон.
— Как все сегодня прошло?
— Прекрасно. А у вас есть успехи?
— Нет, мне не повезло, — сказал Бруссар грубым голосом.
— Может быть, здесь не было и нет вашего человека. Может быть, он отправился в Бордо.
Начальник слабо улыбнулся, и, чиркнув спичкой о стойку, поднес огонек к изжеванной сигаре, зажатой между зубами.
— Может быть, — сказал он, — но не думаю. Я думаю, наш человек забился в щель где-то здесь, в городе. Просто он оказался несколько сообразительнее, чем мы предполагали.
— Что ж, как вы сказали, он рано или поздно проявит себя.
— Совершенно верно, — ответил начальник, пережевывая сигару и оглядывая комнату. — Скажи мне, Коулмэн, кто все эти люди?
О чем это он? — размышлял Камерон, стараясь оставаться спокойным и тоже оглядывая комнату.
— Ну, знаете, — сказал он. — Съемочная группа, техники, реквизиторы…
— Ты со многими знаком?
— Разумеется, нет. Видите ли, я только что приехал. Несколько дней назад.
— Так ты здесь новичок, а?
— Да, — ответил Камерон. Что он имеет в виду?
— думал он, ища в отчаянии режиссера. — Я могу помочь, если надо, — сказал он.
Начальник полиции посмотрел на него с одобрением ястреба, желающего убаюкать своего птенца и выпустил плотное облако голубого дыма, окутавшего голову Камерона:
— Я вот размышляю, возможно ли, чтобы кто-то пролез в группу.