Николь стало внутри так, будто ее гладили по горлу меховым собольим лоскутком.
Николь протянула подбородок и руки, но русский не коснулся ее. Только поправил шляпку и поддернул перчатки до локтя.
— Пойдем. Звезд на всех не хватает. Он пришел слишком поздно. Планетарий был закрыт.
— Колен. Я хочу качаться с тобой.
— Я тоже хочу, Николь.
Золотые шары. Это золото, литое золото, которое можно потрогать, округлив ладони. В луна-парке так много золотых шаров, и красных помпонов, и драконьей чешуи, и зеркал, и восхитительных ненужных вещей. Лопнувший ремень красной туфельки Николь за пять минут починил холодный сапожник, чемоданчик с его инструментами был прислонен к ящику из-под апельсинов.
Колен курил против ветра, держа папироску манерно, зажав ее — огоньком к себе — между большим и указательным пальцем.
Николь бросала пушистые шарики в манекены крытого тира. Черноусые господа и Белые Королевы падали навзничь от ее меткого расстрела прямо в лоб, в рот, в грудь.
Хозяин тира дал ей полосатый леденец-тросточку и жестяную коробочку с черной жевательной лакрицей.
— Я — мадам Буссенар. Я стреляю без промаха.
— Мадемуазель Буссенар, — поправил русский и подхватил Николь под попку на сгиб локтя.
— Стреляй, Николь! Не бери пленных.
Николь била без промаха с его невеликой высоты — как праздничная пушечка в конфирмационных кружевах.
Падали легкие пустотелые манекены.
— Однажды мне снилось, что меня зовут Доркион, — заметил русский и щелчком выбросил окурок. Николь проследила дуговой полет огонька.
— Как?
— Доркион. По-гречески — маленькая лань. Олененок. Дразнящий взглядом. Сантименты, звездная сыпь, ореховые глаза, ресницы персиянки. Пурпурная роза Каира. Я быстро проснулся, мне стало стыдно спать дальше. Меня звали назад. Связали запястья шелком и золотым волоском. Тянули, как ребенка, за помочи назад, в подушки, на шее у меня была жемчужная нитка. Одна моя подруга говорила: я люблю импотентов, с ними можно хорошо выспаться.
Николь ничего не поняла и со всей тяжестью и гибкостью усталого ребенка соскользнула с его рук наземь, рядом с полной захарканной урной.
— Сволочи. Сволочи. Сволочи, — важно повторила она вслед за мамой. Не слушая, приникла лбом к сетчатой ограде вокруг квадратного пруда, где плавали утки и гуси, посреди чернел полусгнивший плавучий домик-конура. Утки хватали размокшую булку.
Русский выкинул смешную штуку — встал на бетонный поребрик, раскинул руки, как акробат, прошелся шаг в шаг, будто по канату.
Николь захлопала в ладоши. Он был маленький и щуплый, когда он делал шаг — драповое серое пальто оставалось неподвижным, как гранитная плита с прямыми плечами, подбитыми наждаком и джутом. Наждак и джут — то, что носят бездомные, спящие под мостами.
Русский не спал трое суток. Стоя грезил, глядя сквозь распадающийся мир в овале высохшего глазного яблока на десятилетнюю спутницу. Хлынул отливом луна-парк, открылись иные дали.
Неустроенность перекладных поездов. Государственные границы, шлагбаумы, таможенный досмотр, обложной дождь, полосатые будки, жесткие места в общих вагонах, чужие билеты. Хинные таблетки под языком.
Стареющая луна в окне вагона для курящих.
— Это ваша девочка?
— Не совсем…
— Девочка, хочешь шоколадку?
Девочка отстраняется от чужого пальто, от запаха гаванского табака и только крепче сжимает его руку.
— Не хочу.
Русский отгоняет чужого попутчика. Он долго смотрит, как мужчина и девочка идут мимо сытых купе в первый вагон.
День за днем, не прикасаясь, мужчина и десятилетняя Алиса бредут по стране, где нет ни чудес, ни ловкости рук, ни мошенничества, сквозь все кордоны и законы. Они не знают, как точно произносится имя главы государства. Приучаются мыть руки в луже и стирать блузки и сорочки в станционных бочках. Неизвестно, где и как исчезли мать и отец девочки, но мужчина скорее умрет, чем отпустит ее маленькую сухую и крепкую руку.
У девочки такая горячая и тяжелая голова, когда она спит у него на коленях, уткнувшись лбом в плечо. Голова моей девочки полна снов и предчувствий, как таджикский гранат — зернышками и соком.
Рано утром они пойдут мимо хуторов и болот, мимо черешневых садов, обобранных птицами.
Только на самом последнем переезде, где пересекаются проселки и железнодорожное полотно, мужчина поймет, что не может больше идти. Они будут долго сидеть на насыпи. Мужчина научит девочку, как Чарли Чаплин с танцем булочек, плясать тустеп — только ему придется переставлять по насыпи свои собственные ноги.