На рассвете кухню затопило мутной молочной сывороткой, и листья за окном шумно зашелестели. Софья не заметила, как голова, которую она подпирала рукой, соскользнула на стол. Она все-таки уснула. И не услышала ни долгого звонка отягощенной покупками Любки, ни после — пулеметного стука в окно. Только когда соседка, вернувшись домой, стала названивать ей по телефону, Софья начала просыпаться. И едва не закричала снова. Сон, которого ей так и не удалось избежать сегодня, еще мельтешил где-то на границе сознания, и его хотелось скорее оттолкнуть, отогнать хоть чем-то. Хотя бы криком. Софья стиснула зубы: «Нет. Нельзя кричать. Нельзя отгонять его сейчас. Иначе я так никогда и не узнаю! Иди ко мне…» Она снова закрыла глаза и перестала слышать бреньканье телефона. «Иди…»
Что-то крутилось и извивалось в темноте. Чернее, чем сама темнота. Длинное, злое, жалящее… Щелкучее! Софье снова захотелось закричать и снова удалось сдержаться. А нечто щелкало все громче, подкрадывалось все ближе, словно Софья не закрыла глаза, а открыла их в какой-то иной мир, где нет ничего, кроме кромешной злости и боли, где хлещут свинцовые дожди, где никак не увернуться от ветра и он бьет по щекам наотмашь, где невидимые во тьме стены налетают на тебя с разбега и расплющивают, где все предметы — остроконечны и ранят. И Софья все-таки закричала. Она выкрикивала снова и снова то самое — запретное для себя слово. Выкрикивала до тех пор, пока не поняла, что же именно она кричит.
Софья затихла. «Ненавижу? Господи, кого же я так ненавижу?! Кто же, что же стало моим ночным адом так давно, что я и не упомню…» Телефон зазвонил снова. На этот раз она решила подойти. Два прыжка — коридор, три прыжка — поворот и дверь спальни. Софья сняла телефонную трубку и услышала взвизгивающий голос Любки.
— Почему ты не открывала?! У меня и без тебя забот хватает, мне оглоедов кормить, а тут еще из-за тебя с ума сойдешь. Что? Проспала? Врешь ты все! Ты ж как твоя мамка в последние годы — попросит чего, а потом забудет и дверь не откроет…
Софья нажала пальцем на рычаг. Дотянулась до розетки и выдернула телефон из сети. Лоб покрылся холодной испариной. Когда Любка стала говорить о маме, Софье снова померещились щелчки. И хотелось подумать, что это совпадение, что помехи на линии. И не моглось уже так подумать. «Не помехи. Нет. И тумбочка вовсе не рассыхается по ночам. Это у меня в голове щелкает. Тихо и страшно. И самое страшное, что и щелчки и запретное слово — все это принадлежит маме. Значит…» Софья схватилась за голову. «Значит, и ненависть, и то, что извивается и хлещет в темноте, — оттуда. От нее. Но я… Я же любила маму! Я плакала и тосковала, когда она умерла. Да, она наказывала меня в детстве, ко ведь все это уже давно прошло. Прошло даже раньше, чем кончилось детство. Прошло в тот день, когда к нам в гости явился Яков Моисеич. Так почему же?..» Однако дальше думать никак не получалось. Словно мысли натыкались на рыхлую стену, вязли, рассеивались, путались.
Софья вернулась на кухню и выгребла из холодильника остатки колбасы и вареные яйца. Есть не хотелось. Колбаса пахла пыльной бумагой. А когда в полдень в дверь постучала Любка, она впустила соседку и долго извинялась за то, что разговор оборвался, телефон, наверное, барахлит. Любка не поверила. Софье это было безразлично. Она выслушана сетования соседки, расплатилась за продукты и вдруг спохватилась: «Ссориться с Любкой незачем. Она-то в чем виновата?..» Софья без особой симпатии оглядела соседку. «Воробышек. Серый окраинный воробышек. Я же даже представить себе не могу, что ей нужно и нужно ли ей хоть что-то…» — раздумывала Софья, топчась с Любкой в коридоре. И вдруг чуть не хлопнула себя по лбу: «Есть, нашла!»
— Любушка, погоди… — начала Софья, хватаясь за ручку двери кладовой — бывшей детской комнаты. — Знаешь, у меня ведь остались старые игрушки. Может, ты заберешь для своих?
Любка задумалась на секунду и кивнула.
— Давай. Только тебе ведь еще разбирать придется, а я и так с тобой все утро проваландалась.
— Это быстро! — торопливо заверила Софья, боясь, что Любка передумает и еще на что-нибудь обидится. — У тебя и пакеты как раз освободились. Мы быстро покидаем что понравится. Смотри!
Она распахнула дверь кладовки. Любку больше уговаривать не пришлось. Соседка увидела здоровые картонные ящики на полу и юркнула в комнату. Софья попрыгала следом.
Соседка уже открыла первый короб и теперь сосредоточенно ковырялась в нем, вытаскивая наружу зайца со сломанным барабаном, медведей, собак, крохотный рояль.
— А тебе не жалко? Может, чего оставить хочешь? Память все-таки… — бубнила Любка.
— Нет, — ответила Софья тощей спине. — Все, что я хотела, я сохранила.
От нечего делать она прислонилась к дверному косяку и смотрела, как в хозяйственных пакетах исчезают зверушки, шарики и ерундовины, о существовании которых она почти позабыла.
— Ну что ж это такое! — возмутилась Любка, пытаясь вытащить из ящика большую кучеряво-блондинистую куклу.
Неестественно розовое лицо чудища пучилось в цепких руках соседки, кукла моргала одним глазом и громко хлопала ресницами по щеке.
— Она там цепанулась за что-то… Подержи.
Софья уперлась рукой о стену и ухватила куклу за волосы. Любка запустила руки поглубже в ящик и, чертыхаясь, вытащила наружу какой-то длинный черный шнур с двумя деревянными веретенцами на концах.
— Что такое? — подивилась Люба, растягивая штуковину. — Никак скакалка?
— Да. Скакалка, — каким-то чужим голосом сказала Софья. — Змея.
— Чего? Какая змея?
— А я ей глаза нарисовала, и рот, и язык такой смешной, раздвоенный…
— Тебе нехорошо? — всполошилась соседка, приглядываясь к Софье.
— Знаешь, я пойду, наверное, на кухню, пока ты здесь разбираешь. Мне действительно нехорошо. Только… — Она задержалась в дверях. — Только скакалку, наверное, я оставлю себе. Я вспомнила кое-что… Я ее очень любила!
— Ты плачешь?!
Софья выпрыгнула в коридор, а там уже лило вовсю. Сердитый дождь с изнанки мира хлестал по глазам. Взгромоздившись на табурет, она смаргивала с ресниц округлые радуги, и сквозь пелену проступала перепуганная соседка со змеей в руке. И змея опять танцевала. Щелк — черный изгиб вправо, щелк — хлестнуть хвостом по дверной ручке, щелк-щелк-щелк!
— Любушка, дай ее мне, — попросила Софья.
Любка быстренько сунула скакалку ей в руку и замерла, словно раздумывая, а не принести ли и другие игрушки. Софья, казалось, угадала ее мысли.
— Нет, здесь все дело только в змее. Остального мне не надо. Ты бы не могла налить мне стакан воды?
Люба кинулась к плите и плеснула в стакан до половины тепловатой противной водицы.
— Все там будем… — как-то уж совсем некстати заметила соседка.
«Там?! Нет, не все. В том-то и дело, что не все, Любушка! Может быть, я и ошибаюсь, но мне так хочется верить, что там, где теперь и папа, и мама, и бабушка на марципановой перине, и Яков Моисеич… Что там не найдется места змее. Ведь теперь я вижу, какая она несуразная, и мне думается, что она все-таки не сможет пролезть в игольное ушко первой вечерней звезды».
Соседка повздыхала над Софьей еще немного, пообещала прийти послезавтра и отправилась домой.
«Мама, как же нам со змеюкой быть теперь? Ты не знаешь, но я ведь ее сначала любила, потом ненавидела, после боялась, а однажды забыла вовсе. Змея исчезла. И ничего уже от той любви и ненависти не осталось, кроме бессонницы. А теперь? Теперь она греется у меня в кармане и — ни звука внутри моей глупой головы. Может быть, змея вовсе не такая злая? Может быть, ей просто становилось очень холодно и одиноко в кладовке, вот она и щелкала хвостом от озноба?»