— Пожарруста! Садитесь, буддета фкуссана!
— Не хвались, брат, — проворчал Аркадий. — Вот сичас взаправду укусна будеть! — И вытащил из рюкзака вместительный туес с заливным из стерляжины, с десяток полулитровых "'мисок» замороженного молока с пупками жира на его поверхности, штук двадцать тоже мороженных хариусов, большие кусы свежемороженного свиного сала, увесистый брус внутреннего медвежьего лоя–жира, который великолепно затягивает раны после обморожения, но особенно — нанесенные самим медведем… Выйдя к нартам, он вернулся с кулями муки и банками со свиною тушенкой. Кобаяси–сан и Хироси молча переглянулись…
А Аркаша, тем временем, еще раз вышел вон и принес в высоком туесе несколько бутылок спирта. Торжественно поцеловав каждую в донышко, — Прощай, родимые!, — Аркадий вновь опустил бутылки в туес:
— От души отрываю ради дорогих гостей!… Все засмеялись…
…Уже вечером, сытно поев с дороги и после бани, выпив «положенные» двести граммов, я не утерпел, нарушил многолетний лагерный запрет — «этику», спросил:
— Кобаяси–сан! Как же вы выбрались из Илимска? Ведь оттуда — если по реке — километров семьсот–восемьсот — не меньше?
Кобаяси–сан промолчал сперва. Потом глянул на Хироси…
— Выбрались просто. У нас там для сплава готовили лес — на «нижнем складе». У самой Ангары. За три года и по рассказам местных рабочих мы поняли, что никто там ни о чем не думает и ни за что не отвечает. Лес для сплава «в плотах» штабелевали всегда в одном и том же месте. И в одно и то же время — во второй половине августа, когда вокруг, в тайге, оттаивают, наконец, замерзшие болота, и вода быстро прибывает, — эта вода всякий раз обязательно смывала в реку все уложенные нами штабеля и уносила их вниз по Ангаре, потом по Енисею — в Океан… Русская работа. И ни разу мы не видели, чтобы кто–нибудь хотя бы скомандовал нам, чтобы мы этот лес штабелевали в безопасном месте, или просто попытались его задержать. Задержать хотя бы одно бревно! Страшно было смотреть, как они годами губили свое богатство — лес! — Плевать!, — говорили. — В Сибири лесу — что мошки. И никто из них ни за что не отвечал. Да, если бы только за лес! Они ни за одного человека не отвечали из тех, кто погибал на вязке плотов. А гибло там множество людей: ни специальной одежды, ни обуви не было, ноги скользили по бревнам и плотовщики проваливались между ними… Полтора года назад в лагере начался голод. Люди умирали бригадами. И не потому только, что в стране не было еды. А из–за того, что начальству — маленькому и большому — было на все наплевать. И если оно не думало о своих, о русских, то чего было ждать нам, чужакам? Вот, люди умирали и умирали. А план надо было выполнять. Из Тайшета, из Братска стали к нам пригонять то пешие этапы — зимой, по льду, то по воде летом. Новые люди рассказали нам, что с 1948 года везде — на воле в России, и в лагерях, снова начались аресты. И многие военнопленные из японцев стали исчезать неизвестно куда… Сперва, говорили, их направляют в какие–то режимные лагеря, откуда никто не возвратится. Потом всех расстреливают… Главное, что нас особенно насторожило: по трассе Тайшет—Лена организован Особый закрытый лагерь… Вот тогда мы и решили бежать. Четверо. Потихоньку начали копить сахар, сушить сухари, ловить на работе рыбу и сушить ее. Сахара и сухарей у нас скопилось очень мало — где их было взять? А рыбы — порядком, больше двух мешков припрятали мы на сплотке! Ее в Ангаре много — лови, не ленись!… Приготовились к августу. И стали ждать «большую воду». Вода пришла — как всегда ночью — числа 20–го. Мы накрутили на себя побольше тряпок, чтобы сразу не замерзнуть. В рыбьи пузыри обернули спички, — так делал отец, когда уходил рыбачить в море…
Вода нагрянула, как при цунами! Враз — метров на пять — семь! Конвой нас поднял и погнал на берег. А там! Бревна, как хворост, сперва вздыбились, раскромсали всю сплотку и рухнули в водоворот! Штабеля наши заколыхались, загудели и тоже взбросились в мешанину воды.
…Страшно нам стало — не передать! Но что задумано — свято… Мы попрощались друг с другом, пробежали к подготовленным «плотикам», — двум бревнам на каждого, связанным между собою «плотом» веревками из расплетенного каната. К этим плотикам, еще вечером, были привязаны мешочки с нашим запасом еды… Ну, привязались и мы к плотикам — уходить–то надо было на–свету, солнце уже взошло, и лежать поверх бревен было опасно: сразу увидели бы и открыли огонь!… Привязались мы к плотикам веревками, столкнули друг друга в воду, которая все прибывала и прибывала… Еще страшнее стало: как только мы оказались в воде по самые глаза, на нас — показалось — пошел вал несущихся бревен!.. Тысячи их торпедами врезались друг в друга, разворачивались на нас… А мы только еще глубже опускались в кипевшую воду и лихорадочно пытались отталкивать огромные лесины от своих лиц, и разворачивая плотики, уходили от ударов, из которых каждый был бы для нас последним… Так мы вынеслись на главный форватер, где течение было совершенно бешенным, а вал бревен был выше и опаснее… Мы неслись в этом хаосе из разлетающихся и снова сплетающихся между собою обломков бревен. И каждый из нас понимал, что выбраться отсюда живым невозможно… Или эта безысходность, или ледяная вода срединного потока Ангары нас сковала, но мы впервые почувствовали убийственный холод, — прежде нам было жарко от мысли: увидят и начнут стрелять!… Там, в где–то пропавшем Илимске, многие из наших погибли в воде от пуль конвоя…