На третьи сутки, под утро, они пристали к правому берегу Енисея и по его кромке подошли к устью Пита. Здесь они столкнули в поток свою лодку, предварительно взломав её днище, проводили ее глазами, пока она ни утонула… И углубились в спасительную чащу тайги, плотно укрывшую крутые увалы Енисейского Кряжа…
За полмесяца, которые они, одни, скитались по тайге, пока не вышли случайно к балагану Толи Клещенко; на Черной речке, ничего особенного с ними не произошло. Стояло самое прекрасное время года. Тайга наполнена была грибами, ягодой, испускала накопленное за короткое, но очень жаркое лето благоухающее тепло… Ночи было холодными. Костер им было нечем разжечь. Гнус, комар еще справляли свой каннибальский пир. Но разве сравнить можно было их жизнь в августовской тайге с трагедией японских беглецов?… Как тяжело им ни было, они бы к Толиному балагану сами не вышли — бежали бы: от него без оглядки: рефлекс страха погони был у них не менее сильным, чем у японцев. Но на стоянку у Черной речки они натолкнулись внезапно: шли себе спокойно по берегу и… увидели впереди, метрах в десятке от себя небольшого худенького человека в очень потрепаннной телогрейке, рваных брюках, заправленных в старенькие кирзовые сапоги. Его петушиная поза не оставляла сомнений в том, что и он был застигнут пришельцами врасплох, хотя он уверенно держал в руках великолепный штуцер /Штейнгардт в этом очень не плохо разбирался/. Его бородка лопаточкой, торчащие усы и густые брови над глубокосидевшими маленькими глазками выдавали в нем бродягу, но не криминальнного типа /это уже было по части Штуббе, удивительного психолога/. Немцы стояли не шевелясь: за годы войны, а главное, за годы лагерей они научились «уважать» оружие в посторонних руках. Толя тоже не шевелился. Его не так удивило внезапное появление людей в драной немецкой форме, как сама форма. Но лица пришельцев, обросшие бородами, подтверждали, что форма их собственная. Это Толю успокоило /он вообще был не из пугливых/. Японист, он не плохо знал и немецкий. Потому, поздоровавшись, тотчас же пригласил пришельцев к костру, который, им невидимый, жарко пылал на полянке у самой воды. Гости были все же напуганы неожиданностью происшедшего. Они даже заподозрили неладное: не одна ли это из застав, брошенных на их поимку? Неизвестно потому, как бы они на это отреагировали, но тут только увидели штук шесть или семь больших лаек, развалившихся в ленивых позах на солцепеке. Откуда им было знать, что собаки здесь привыкли к частым в сезон сенокоса посещениям всяких бродяг–косцов, ворошителей сена и укладчиков его в огромные длинные стога–зароды, что стояли неподалеку чуть ниже по Черной речке. Пришельцев они почуяли давно, наверно, в полутора часах хода отсюда. Но идущие сюда их не насторожили: запах их, омытый тайгою, а до того рекой, был чист /чего не было у бродяг, коротающих ночи во вшивых зимовьях или балаганах, пьющих сиводрал и жарящих на костре те же грибы/. И с ними не было оружия, чего любой пес в посторонних, не хозяйских руках не терпит и облаивает злобно и раздраженно…
Собачьи позы, необычность их поведения /после нескольких лет привычного собачьего озверения в зонах и на этапах/ успокоили немцев. Они подошли к костру, присели около на землю… И только тут учуяли подведенными желудками, голодным своим естеством, каждой клеточкой отощавшего тела… запах кипящей в котле ухи…
Спали они суток двое, — до того они устали и оголодали, и до того их накормил Анатолий… В ожидании, когда они проснутся, он еще наловил хариусов, приготовил — дважды — тройную уху, чтобы немцы знали, что едят сибиряки… А они все спали… Проснувшись, они выпили по кружке сладкого чая /наглец Ставински спросил, есть ли кофе?!/ и снова уснули. Только Штейнгардт ворочался долго. Вздыхал…
Об этих деталях встречи рассказали они сами, когда я в мирные годы гостевал дома у них в новой Германии, и Анатолий, семью годами позже когда мы встретились с ним в его ленинградском доме…
Выслушав гостей, убедившись, что деваться им больше некуда — зима впереди, планов у них никаких, сзади, возможно, розыск с облавами — Толя предложил им пожить у него на заимке. А пока выяснить, что можно сделать… Сам он не представлял — что?… Здравый смысл подсказал ему обратиться к собственным — ссыльным — немцам, с которыми до этого времени он близко знаком не был. Но о них слышал. Да и как мог он не услышать о драгерах Отто и Ленарде Кринке, которые были известны каждому старожилу? Знал он и об их брате Владимире, который всему району ремонтировал часы и оружие. Он и Нину, конечно, знал: она работала в аптеке Центральнинской больницы, по возвращении из Красноярской фармацевтической школы.