Прибыв на Кировский, Толя быстро нашел Сергеева. Вместе они пришли к Кринке. Там вся семья была в сборе — ужинала. Известие о ранении Хорста встречено было молча, — в тайге бывает всякое. Вообще, в этом доме много не говорили, — вся энергия шла в дело. Делом сразу и занялись: начали готовить гостинцы — теплое белье, меховую одежду, снедь, которую на зимовьях не изготовить. Владимир Дмитриевич Сергеев написал рецепты, рассказал Анатолию что ему делать с больным, обещал вскоре подскочить, если за ним подъедут — дороги на Черную речку он не знал. Без ужина их, конечно, не отпустили. Потому шоферу автобуса пришлось подождать. На Центральный вернулись поздно. Потому у Тычкина Толя не задержался. Аркадий, которому завтра, с ранья, — заступать на «спецсвязь», тоже пообещал наведаться с Партизанска или из Мурожной, только на обратном пути. Однако, буркнул: — Тольки ишшо эфтого не хватила!…
Из Раздольного обратно к себе на Черную речку Толя двинулся часа в три ночи — торопился туда с подарками. К вечеру следующего дня, преодолев сотню километров снегов, его лошадка продралась сквозь таежные урманы Татарского хребта к затаившемуся в его дебрях зимовью. По–умному осторожные немцы перебрались пока в свой схорон на Новинском ключе. Но Хорсту было плохо: боль, конечно, не спала; поднялась и держалась температура; временами начиналось что–то вроде глубоких обмороков. Все это и было предсказано земцем-Сергеевым. Но нужен был настоящий хирург — переломы надо было посмотреть специалисту. Не то, чтобы мы уж слишком осторожничали. Хотя быть предельно осторожными нужно было обязательно: Ефим Ильич сообщал: по району идут слушки о каких–то беглецах, что прячутся где–то за Оймолоном, или еще дальше. Откуда слухи — ясно было отлично: непременно всем начальникам милиций Края было известно и о бегстве японцев из Илимска, хотя была это Иркутская область, и из «Стрелки», — ну, отсюда — сам Бог велел: Красноярский Край! Другое дело, — врядли кто мог подумать, что японцы до зимы добрались именно сюда. Тотчас после бегства по Ангаре пошла шуга. А ее даже бывалые речники побаивались! А вот немцы из «Стрелки»?! Этих уже точно искали в Крае. Где? О том мог узнать только Тычкин. Так, или иначе, — местных врачей мы боялись. Тем более ссыльных. Ссыльных врачей в районе было всего трое. Сергеев — не в счет, — этого человека, дворянина, ученого мы с Анатолием и Ефимом Ильичем знали много лет: все наши совместные лагерные годы. Другое дело, Аширов. Человек он был не плохой, хоть и вздорный, необязательный, задиристый. Безусловно отличный хирург, он потерял себя. Связался с ворьём… У него появились дурные, совершенно убивающие его положительные качества наклонности: он пил и непрерывно кололся. Именно из таких людей интеллигентных профессий, особенно, из всеми известных и всеми почитаемых врачей, лагерные оперы создавали свои осведомительские структуры. В шутку, или всерьез, но Аширов однажды, еще в Братске, проговорился «кодле»: что ему непременно зачтут его благосклонность к «Борьке Ляпкину» — его собутыльнику–оперу, вечно пьяному, но по слухам — безобидному. Меня эта его «безобидность» не умиляла: именно Ляпкин, бесхребетный, совершенно спившийся офицер, «по–дружески» лепил мне новый срок за «шпионаж» в конвойной дивизии, куда меня, перед самым освобождением водили по приказу комдива Захарьина для пересмотра «поэтажных карт» расположения этой огромной воинской части. Однако, Захарьин оказался приличным человеком: не разбираясь в «деталях», взял на себя то, что должен был взять — инициативу в работе на территории дивизии. А ведь об этом «забыли» вызывавшие меня туда ежедневно на работу и начальник квартирного отдела, и комендант… И так, Аширов отпадал. Но отпадал и Маслюков, тоже хирург. И так же наркоман и пьяница, — такая же жертва системы, лагеря, собственной бесхребетности, как и Аширов. Грошь цена была моей организации, если здесь, на воле, в сущности, мы не имели возможности сделать то, что нам удавалось в лагерях — найти для нуждающегося в срочной помощи нужного врача!…
Между тем, Хорсту было все хуже и хуже. Привезенный к нему Сергеев нашел у него признаки сепсиса. Больно и обидно было, спрятав человека от погони, — а погоня шла, только мы не знали ее лица, — теперь дать ему умереть только потому, что рядом не было хирурга!
Тем временем, из Татарки прикатил на Черную речку Тычкин. Его знакомство с немцами было кратким. Им он не назвался, на Йовинский ключ пришел, вроде, как на охоту к другу — Толику. Русский человек, он искренне опасался и потому недолюбливал вообще «всяких немцев». Предки его всех их видали не иначе как на своих казачьих пиках на тех войнах. На худой конец, под своими нагайками, когда отгоняли пленных в тылы. Но в отличие от отцов и дедов Аркадий собственными глазами увидел все то, что в эту войну на земле его России натворили–наворочали немцы–нацисты. Люто их за это возненавидел. И только дружба с семьями Кринке и Геллерт, эстафету которой не уронила в войну его собственная семья, брошенная сталинской властью еще раз на голод и погибель, и снова согретая предметным вниманием Мелитты и Отто Кринке, — эта дружба–родство ссылочное отогрели, умягчили его озлобившуюся душу…