Такую компанию /да еще и немцев на Ёвинском ключе!/ Анатолию было не прокормить. Да и спрятать негде. Он отвел их в свое самое дальнее, самое глухое зимовье в вершину Татарки. Но глухомань эта относительна: не так уж и далеко от зимовья до места работ новой, Татарской же экспедиции… В такие морозы геологов, конечно, в «поле», в Татарское верховье просто так не выгонишь. Но могут явиться за образцами — там у них главное хранилище. Было страшно: а вдруг накроет погоня сразу всех — русских и немцев?! Ищут же их со всех концов! Он шестерку мужиков оставил на Татарском зимовьи, явился к Вышедскому. Тот поймал Тычкина. Тычкин — Соседовых. Вот тогда–то Михаил Соседов и увел шестерых русских–беглецов в свое зимовье, а потом в зимовье Тычкина на Медвежью падь, отправив оттуда с Аркадием и со мною японцев ко мне на Борёму: там, двоим, места хватит, и русским на Медвежьей будет просторнее ее и сытнее…
А облава нагрянула, конечно, на Черную речку! Но осторожные немцы сидели себе тихо на своем Ёвинском ключе, в теплом, сухом и сытном схроне. И не знали, что тюрьма, да лагерь /«если повезет!»/ - в нескольких километрах от них прошли–пробежали… Анатолий же, без всякого удовольствия, злой, но гордо злорадствующий, в компании тоже злых, не по–доброму молчаливых, но задарма суетящихся конвойцев принужден был, не без мата и угроз, «прогуляться» по такому снегу!, через буреломы и непролазье Мурожинского хребта, до своего зимовья. Вместе с ошалелым конвоем «убедиться», что там–то уж точно — побывали люди! Но куда делись–ушли?! «Конечно же — на трассу старой, давно заброшенной Мурожинской дороги» /По которой в начале 30–х годов отец Нины, Отто Кринке и его брат Ленард с товарищами на себе, волоком, тащили от Енисея до Кировского по свежепрорубленной просеке многотонные агрегаты, да детали первой в Удерее электрической Американской драги. На которой, самолично собрав ее и пустив в ход, работали потом всю свою рабоче–рабскую жизнь до старости, До смерти…/.
«Куда еще–то им, беглым зэкам податься? К Енисею, кончно! Не в глубь же тайги?! Зимою?! Да в страшенный мороз?!«… Отпустив Клещенко, облава двинулась к Стрелке… Ближе к дому…
…Кобаяси–сан и Хироси Ямамото без особых тревог пережили лютые месяцы зимы с пятьдесят первого на пятьдесят второй год. Рождество, а потом и новогоднюю ночь, мы провели вместе у меня на Ишимбе. За полмесяца до праздников я сходил на факторию Горбылек. Теперь в моей кладовке были почти что «городские»' продукты. А в «морозилке» — свежего улова «красная рыба». Я ведь знал, как они ее любят!
На празднике О-сёгацу в середине декабря побывать у моих японцев не пришлось. Нагрянули геологи — начальство. Вроде, за материалами по наледям. На самом деле — отсачковать до праздников, поохотиться. Отделаться от них я не мог… А Кобаяси–сан так приглашал! И мне самому очень хотелось участвовать, как когда–то маме, в прекрасном празднике «Начала новой жизни»…
Геологи ушли от меня за два дня до Рождества. Успел привести в порядок свой домик к приходу гостей, приготовил все, что могло полежать несколько дней. Побежал на Борёму. Застал Хироси и Кобаяси–сан за пилкой дров. Они разыскали в недальних окрестностях несколько сухих лиственниц, свалили их, раскряжевали, приволокли на нартах к зимовью. Теперь, вот, занимались «зарядкой». Они были рады мне. Мне это было вдвойне приятно, — чувствовал себя виноватым за О-сёгецу…
На другой день утром мы двинулись к Ишимбе;. К полудню подошли к летней тропе… И я увидел свежий след большого медведя!…
Медведь зимою спит. А тот редкий зверь, который почему–либо не улегся в берлогу по осени — шатун, — опасен чрезвычайно! Я это уже не раз объяснял моим японцам, которые были не прочь поохотиться на зверя. Аркадий, да и Соседовы, всегда приносили им медвежатины. И не однажды рассказывали о зимней охоте на медведя. По их байкам получалось нечто праздничное, необычное, совсем не страшное; и уж вовсе безопасное это дело — взять зверя в логове… Но за этой «баландой»' о легкой и приятной охоте они тоже предупреждали о возможной встрече с шатуном. Сытый зверь боится человека. Если он, по ветру, '«услышит» человеческий запах — уйдет обязательно, чтобы избежать встречи. В берлогу медведь ложится только сытым. И если его застает снег прежде, чем он нашел место под берлогу, зверь свои следы прячет. И ляжет на зиму только тогда, когда убедится: никто места его лежки не знает. И засыпает он не сразу. Очень долго прислушивается, принюхивается. Пытаться брать его в это время особенно опасно: он выскочит из берлоги прежде, чем к нему удастся подойти метров на сто — сто пятьдесят… Беспокойство, страх, что его изгонят, очень велик у зверя. Он насторожен, зол, полон ожидания…