Да, очень плохо было, что у японцев не было собак. И не должно было быть. Правда, чтобы знать о приближении зверя или человека, — а посторонний человек был в нашем случае опаснее всякого зверя, — Нина передала Кобаяси–сан с приходившим в зимовье /еще в Медвежьей пади/ Ленардом свою маленькую собачку Пушка. Пушок был «зверем» комнатным. Если чуял кого, — а чуял он лучше любой лайки, — то поднимал голос, слышимый только в избушке. И если сразу после того как он давал знак: «Чужой!», или «Зверь!», его на руках выносили наружу, он глядел настороженно в сторону одному ему послышавшегося звука и молчал; качество замечательное для собачки в схроне, где не нужно чтобы тебя обнаружили: звуки, особенно в зимней тайге, в мороз, разносятся очень далеко! Но вот больших собак–лаек на притаившемся в глухомани зимовье держать нельзя было: пройди где–то зверь, окажись хоть за пять километров отсюда человек, они тотчас сорвутся и кинутся к ним! И, конечно, выдадут жилье. А в лесу любой прохожий — гость. Скомандовать ему: «Не подходи!» — Такое невозможно. Если сравнить положение наших японцев или немцев с положением… разведки на чужой территории во–время войны, — «никому нельзя позволить себя обнаружить!», то оставалось только, если, все же ты обнаружен, уничтожить… Кого?!!!… Потому сидели в схроне–зимовьи, потому на охоту, на рыбалку, по дрова — одни, без собак. И ничего тут поделать было нельзя. Слишком близко, по Сибирским меркам, скрывались они от жилых мест, от территорий, где промышляли охотники, от троп, по которым; ходили геологи… Найти места подальше, вглуби Таежного Океана? Но тогда быть им одним. Напрочь отрезанным от мира. От помощи, если что случится, — несчастье какое–нибудь, болезнь…
…В середине января, когда Кобаяси–сан и Ямамото–сан пришли ко мне на Ишимбу — отпариться, обогреться в баньке до костей и впрок, — нежданно–негаданно нагрянули «гости»….
Что значит — собаки?! Белка и Байкал подняли меня, верно, за час до того, как пятеро незнакомых мне военных сползли, перед окном, с закуржавевших лошадей, застучали в двери, вошли… Но к тому времени моих японцев и след простыл! Они успели прибрать за собою, одеться, уйти без следов по запуржившей тайге в сторону Оймолона. Чтобы там, пройдя с пару километров по незамерзающему ручью, выйти в распадок у Борёмского озерка… Я же намочил голову оставшейся горячей водой, отжал смоченное той же водою полотенце, встретил «гостей» откупоренной и початой бутылью спирта — поставил ее у постели на полу…
«Гости» оглядели мою маленькую комнату, жарко натопленную печь, на которой кипела вода в чайнике, на миску пельменей, над которыми вился ароматный дымок…
— Где тунгусы?
— Какие еще «тунгусы?»
— Которые три дня назад к тебе приходили.
— Не приходил ко мне никто… В эти дни. После нового года был эвенк Семен с дочерью. Но они побыли день и ушли, оленями, на факторию, в Горбилёк. Больше их не было здесь.
— Нет, еще были тунгусы. Их видели в понизове Ишимбы. Шли сюда.
— Не было здесь никого, после Семена! Геологов жду с часу на час. Зообще–то, ходят мимо эвенки, но мне они не знакомы. Забежали бы вы на факторию — там всех знают, кто здесь кочует. Или просто заходит к ним по делам.
— Нет! Ты скажи, куда те тунгусы делись, которые к тебе заходили? Им кроме, как к тебе сюда, никуда больше пути не было, если они через понизово, через Ишимбу шли. Вспомни… Это что у тебя, — показал один из вошедших на мешки с продуктами и ящики с батареями в кладовке, — для чего тебе столько, одному?
— Если: бы, — одному! Это всей Татаро—Мурожинской экспедиции батареи, для коротажной разведки. «Сядут» у них батареи — приходят за новыми. И за едой тоже.
— А еще, кроме избы, есть помещения?
— Есть. Банька. Там и горячая вода осталась, — мылся недавно. Все посмотрели на мои волосы. — Если не торопитесь, — места всем хватит. Спальники тоже есть. Собачьи. И попаритесь в баньке. Вы в пути давно?
Никто мне на приглашение не ответил. Двое вышли на волю, пошли по тропке к близкой опушке, где баня. Вьюга делала свое дело, заметала пути. Через несколько минут эти явились. О чем–то поговорили с остальными.