Дверь из дома приоткрылась:
— Вы бы в избу вернулись секретничать, конспираторы. Мама уже и печь растопила — шаньги приготовилась сажать… Давайте, давайте! — Совсем молоденькая девушка — Мария Камкова — плотно прикрыла за нами дверь и провела на кухню. — Завтракайте, пока выпечка не изготовится. Отдыхайте. А Отто Юлиусович подойдет — все и образуется.
И правда, вскоре подошел сам Кринке, ночевавший у Геллертов. Завтракали долго — разговор был длинный…
Возможности принять людей полностью зависили от числа упрятанных далеко в тайге, на родовых охотничьих угодьях, теплых зимовий. Которые все нанесены на карты в ГБ. Нигде больше спрятать людей — если, и вправду, их будут преследовать и искать — мы не могли. При том, надо было точно знать, чья таежная изба в этот именно сезон будет пустовать, потому как охота по чернотропу давно прошла и теперь пришел сезон промысла по насту, — соболь и белка в эту зиму были куда как хороши и в достатке: лето щедро залило тайгу ягодой, осень — кедровой шишкой… Знать бы, да быстрее, какими избами–зимовьями можем мы располагать? Этот вопрос беспокоил меня более всех других. Одно дело, прятать по урманам двух беглецов–японцев да тройку немцев беглых: им самим землянку отрыть и дров напастись в чащобах Каменки или Борёмы ничего не стоит. Даже с десяток своих русских укрыть в тайге — проще простого. А здесь — дети, старики… Тех можно хоть на полгода на самоснабжении оставить — люди молодые, да еще военные, или бродяги из бомжей, им тайга — дом родной. А этим?! Оттого я так долго мурыжил Танненбаума: чуял, что без разговора с Отто Кринке не позволю себе взять ответственность за судьбу безусловно беспомощных людей. Что я — сам один — без Аркадия Тычкина, без Миши Соседова, без братьев Отто и Леонарда Кринке? Мало чего стоили бы наши с Толей Клещенко и Ефимом Вышедским добрые порывы. Вообще, вся наша ссылочная амуниция без хозяйской обстоятельности наших друзей. Ведь за ними — знание тайги. Умение пройти ее невидимыми человеку тропами вдоль и поперек. Умение отыскать упрятанное в чащобах жилье, найти воду, пищу впрок спрятанные. И выследить, зверя, поймать птицу, взять рыбу — уметь выжить, попросту, в зимнюю стужу, выстоять в постоянном единоборстве, в войне с бесжалостной арктической природой Края. И после еще «наработать» заготовку — приготовить в покидаемом надолго зимовьи все необходимое для жизни. Всякое случается. Сам ли, или бедолага–таежник набредет, больной или раненый зверем, немощный, недужный на спасительное жилье и найдет там все…
Еще за этими людьми — семьи их с верными и все умеющими помощниками. Огороды с рукотворной зеленью, которая так необходима при долгой зиме. И живность в стайках, без которой никакой таежный житель–семьянин не продержится с ребятишками да стариками.
Еще за таежниками этими злость. Не мелочная — за порушенную когда–то отцову избу в коллективизацию, за корову реквизированную, или за загубленное властью казачье житье вольное, разграбленное хозяйство, нажитое великим трудом предков, пришедших с мятежных Дона или Яика. Но устоявшаяся, спокойная и из–за этого лютее лютой злость на преступную власть, что копится жизнью, которую она все ломит и ломит, все топчет и топчет. Только ни сломить, ни затоптать так и не может. Ей иногда то солдаты нужны чтобы страну спасать, то работяги, чтобы тайгу корчевать и золото брать. Вот тычкины, да соседовы, да кринке то воюют, то золото добывают. И копят зло на власть. И зло это изливается не в пули и дела против власти, но в бесстрашную и действенную жалость к ее жертвам. Жалость активную, без оглядки на «законы», порожденные беззаконием.
Все это и позволяет им, живущим в бесчеловечном мире, всегда оставаться людьми. Потому отцы их и деды привечали беглого бедолагу, кормили его и провожали с миром. Потому и сами они теперь вот, посреди своих собственных бесчисленных забот, добровольно брали на себя еще и новые заботы, новые обязанности, которые не только не могли приносить выгод и достатка, но были чреваты порушением жизни.
Поговорив и прикинув наши возможности, мы решили, что можем в ближайшие дни принять и разместить самое большое — семей десять–двенадцать. Это, конечно, был мизер, ничто. Но мы жили в мире очень жестких реалий. Против нас стеною стояла в эти зимние месяцы Её Величество Природа с лютою сибирской стужею и, по существу, непреодолимые зимою огромные снеженные пространства девственной горной тайги. Правда, стужа, бездорожье, тайга, сама огромность территории района некоторым образом страховали нас всех от постороннего глаза. Но ведь подумать только: чтобы беглецов доставить сюда к нам с любых транссибовских пунктов /а было их — раз–два и обчелся!/ нужно было сперва договориться со своими здешними продснабовскими шоферами. В Канске, откуда только шофера поведут свои машины, людей на них сажать нельзя! Там вся оперативная служба пасется–крутится. Потому как только оттуда, из Канска, начинается зимний путь на Север, к нам сюда, — сначала по зимнику — через Тасеево по льду того же Тасея–реки до его устья, потом по льду Ангары — вверх, до Мотыгино. Это километров четыреста муторного, долгого трех–четырехдневного пути. Только после прибытия сюда, в то же Мотыгино, нужно будет пройти еще километров семьдесят расчищенной дороги за тракторным «клином» до прииска Центральный. Потом, если подфартит, и «клин» пройдет дальше, будет еще путь до поселочка Тальский за Раздольным. Ну, а если фортуна и вовсе не отвернется, возможен гладкий путь и до Кировского прииска на Удерее… И все. И уж только тогда надо будет исхитриться и попытаться протащить стариков и детей через таежную целину в спасительные урманы, где упрятаны под массивами чернохвойной матерой тайги охотничьи зимовья…