В пути детей можно было только как–то уберечь от холода и накормить. Всухомятку, конечно. Засыпали же в чем были и где сидели в машинах. Женщины на пути сюда страдали особенно.
…Но вот большая печка–каменка в разогретой бане растоплена, «баки» — бочки из–под солярки — наполнены кипятком…
Немного времени прошло — началась для гостей баня!, да такая, какой многие из них никогда не видали. Потом в доме, за столами, накрытыми извлеченными из сундуков «бабушкиными» скатертями, быть может даже сохраненными со времени собственного исхода из забытой напрочь Баварии, был то–ли завтрак, то–ли обед…
Новый, 1953–й год в избе старших Фогелей Марты Иоганновны и Хорста Августовича встречали семьи новосибирцев Рахлиных, Быковых, Шварцманов и Тевлиных. Марк Борисович Тевлин был в этой компании единственным главой семьи; с ним в путь отправилась его жена Наташа, ее мать Клара Ильинична, трое внучат–мальчишек от пяти до одиннадцати лет. Работающие мужчины, те же «главы семей», остались на своих местах в Новосибирске. Тевлин был терапевтом, работал в поликлинике при Сибстрине — инженерно–строительном институте. На его отъезде с этой первой группой настоял Слуцкий, который беседовал с каждым взрослым, напутствовал их…
Вместе с нами были за столом и Ольга с Мишей Соседовы. У них шел серьезный какой–то разговор с Тусей Львовной Шварцман; дней через десять Соседовы поручили ее с внуком, парнем лет десяти–двенадцати /кажется, его звали Володей/, их знакомому еще по Чинеулю летчику геологической авиации Коренкову. Он сумел вывезти ее с внуком, семью Рахлиных и Быковых на своем «ЛИ-2» в Туру. Там у Зиновия Быкова работали в геологической экспедиции то ли родичи, то ли бывшие однополчане–татары из Москвы. В 1970 году, на праздновании 25–и летия Победы Зиновий Соломонович был в Москве, разыскал меня…
… С остальными беглецами мы с Отто Юлиусовичем двинулись дальше еще на четырех кошевках. Очень торопились: Симаранов своей «властью» разрешил взять на двое суток сразу столько лошадей только «под слово» Кринке — точного до педантизма человека. Их надо было вернуть в транспортный цех утром следующего дня. Потому часа через три пути на Север по накатанному снежнику мы подошли к «верхней», что идет по «больничной стороне» Центрального прииска расчищенной дороге. И еще через час спустились по ней к давно заброшенному зимовью у ручья Чембуглы.
Никак, никак не могли мы при свете подняться на эту самую «больничную» горку. Боялись выдать себя и беглецов. Потому подгадали подойти к зимовью в темени. Зимовье было в этот час не самым лучшим, не самым уютным местом на земле. Но мы постарались — законопатили, забили мхом все щели и прорехи в его рассохшихся бревенчатых стенах, мхом же устлали–утеплили давно пришедшее в негодность перекрытие. Крыши над срубом и вовсе не было, но зимою она не нужна: перекрытие сохранит тепло.
Место, где приткнулось зимовье, было прекрасно! Даже теперь, зимою. Возможно, особенно зимою. Неглубокая падь окружена была красноствольным сосновым бором. Светлые основания мачтовой прямизны деревьев отливали блёклым золотом. Красные повершия стволов, укрытые плотной зеленью пушистой хвои были списаны, будто, со сказочных полотен Билибина. Снежные шапки деревьев, и вправду, уводили в сказку. Хотелось, чтобы несчастные люди, которых мы привезли сюда, в этот прекрасный мир древней не тронутой человеком природы, в этот немыслимо светлый мир девственно чистого снега, в кипени которого, словно в медленном волшебном танце, парят над белизною и ее глубокими сине–фиолетовыми тенями танцовщицы–ели… Одна другой краше. Одна другой изящнее. И над всею этой несказанной прелестью — беспредельная голубизна, наполненная солнцем!
Чудак–человек, — я не спал еще и эту ночь, и до полдня не вздремнул — все искал времени, настроения у моих гостей, — чтобы улучив момент, показать им красоту мира, в который они вот сейчас вступают, пусть не по доброй воле, пусть безо всякой радости. Красоту края, где сам я нашел неожиданно, не предполагая, душевный покой, преодолев тяжелейший барьер отчуждения психологического от представлений, с которыми человек входит в новую свою тюрьму — ссылку навечно. И теперь я стремился раскрыть моим гостям, беглецам новосибирским, все то, что сам я испытал при встрече с Природой, в одночасье излечившей все мои тюремно–ссылочные комплексы, которые пожирают в эти часы их собственные души.