Японцы молчали. Аркадий вытянул из кармана рюкзака плоскую флягу со спиртом, отвинтил крышечку… Сидевшие неподвижно японцы чуть шевельнулись.
— Что, мужики, почуяли родненькую? — Он налил в алюминиевый стаканчик грамм сто жидкости, поднес ко рту одного из японцев. Тот попытался выпростать руку из полушубка. Не смог. Тогда он припал к стаканчику и выпил все без остатка. — Хватить пока, а то потом замерзнешь… — Тут зашевелился другой. — Извини, друг!… Аркадий налил и ему, напоил его. Потом налил себе, выпил. Завинтил крышечку. Спрятал флягу: — Она, братцы, нам ишшо пригодится! Тута с литер, элиф чудок по–боле. Я вам оставлю…
Потом Аркадий разрубил на двухметровые плахи сваленную им сушину–елку, расколол кряжи вдоль, устроил — балаганом — костер, зажег… Его поразил свет, который впервые с момента встречи увидел он в глазах спасенных им людей… — Грейтеся, — сказал. — Костер эфтот будеть греть до следущева утра — така конструкция! Отдыхайте покедова. А я сичас питание соображу…
Крохотной лопаточкой он разгреб снег, внаклон воткнул промеж корней сосны два тагана–слеги, разжег под ними костерок. Подвесил котелки со снегом… Через полчаса у него готова была крепкая уха из замороженных хариусов и сохатиной губы, и крепкий же чай — все, что нужно было для ослабевших, голодных людей. Он оглянулся к японцам… Согретые спиртом, меховой одеждой и упругим теплом костра, они давно уснули…
Они спали весь вечер, всю ночь и часть следующего утра. А когда проснулись… Один, видно, старший возрастом, неожиданно произнес: — Мы, тавар–рисса, пренная, ис рагери… Я савут Ямамото Хироси… Тавар–рисса мои савут Кобаяси… Тавар–рисса Кабаяси–сан снаит русски гавар–рит… Тавар–рисса барьнои… Рота барьнои… И показал на свой рот. Губы его были в язвах. Когда он их приоткрыл, Аркадий увидел сплошную, заполнившую весь рот рану. Оттуда в лицо Аркадия пахнуло сладкой прелью разложения… Цинга!
— А ты, друг, тоже не шибко здоров, — мотри–ка — зубы–то твои игде?… Господи, дак зубов–то у тибе не–ету!
— Нет субы, падар–ра сассем…
— А как жа я вас кормить буду–то, горемык?… Тюрей, что ли из ухи? — Аркадий думал только об одном — поставить японцев на ноги, чтобы их можно было увести в жилье — в его зимовье, например. Ему не приходило в голову, что японцы озабочены другим: кто он? И не отправит ли он их обратно в страшный лагерь, откуда они бежали однажды, — с отчаяния, от голода, от страха умереть безвестно с биркою на ноге… Бежали, чтобы ни в коем случае не вернуться, пусть даже приняв для этого самую мучительную смерть… Много позже Кабаяси–сан признался: когда они поняли, что пропадут, что не переживут зиму, когда у них начались галюцинации — мнились циновки с блюдами, в которых… баланда с гнилою рыбьей «начинкой», снился огонь лагерных костров и тепло печи в дырявом бараке, слышались команды «на обед» — им становилось страшно. И не потому, что это был конец. А из–за того, что они ловили себя на желании… вернуться к той тухлой баланде, насытиться ею, наконец, уснуть хоть однажды, хоть на одну единственную ночь, хоть на час под гудение никогда не гревшей их барачной печи, но манившей раскаленной дверцей в забытые, запрятанные глубоко в их души такого же цвета солнечные восходы на их пропавшей, забывшей их, ее солдат, далекой, теплой родине… — Хироси всегда чувствовал, когда у меня появлялись эти подлые, эти недостойные мысли. Наверно, они посещали и его. Но он — человек необыкновенно сильный духом. И я знал, что он не даст мне упасть в бездну… Я отдал ему нож и успокоился… Потому, что сказал себе раз и навсегда: будь проклято все рабское, что есть во мне. И с этой минуты я свободный человек…
Ни о чем таком Тычкин не задумывался. И только накормив японцев тюрей–юшкой с сухарями, рыбой и мелко нарезанным лакомством–лекарством — сохатиной серьгой, протертыми сквозь запасную сетку конского волоса, что сохраняется постоянно в мешке охотника…