Так что с третьими петухами травница и паренёк двинулись в путь. Женщина всё порывалась сопроводить его до Белогорья, но Олесь отговорил — лихие люди прознают, потом проблем не оберёшься. Да и всяко одному прятаться удобнее.
В дом к бабке парень заходить не стал — к чему душу бередить? Луковна на прощанье подарила дегтярного мыла — углежог ушёл как был — грязным, решив что так его приметнее запомнят. Он и сам собирался потом в каком-нибудь озерце или речке отмыться, а с мылом он будет чистым как княжич... И никто не скажет какой работой он занимался.
Потом у Олеся был трудный переход. Зайти в корчму, купить пирожок и рассказать, что идёт к Ляльке с Мельничного Брода, потом пройти половину пути туда и... незаметно для всех сойти с дороги, затем, петляя как заяц, дойти до озерца чтобы представить свою кончину в воде. Всё же летом дело, вдруг на русалок наткнулся?
Русалок он не боялся. Ему ещё маменька, которая тоже травы знала, рассказывала как уйти целым от них: хоть два листика или травинки кинуть с пояснениями: "Один — самой красивой, второй — самой умной!". И, пока полурыбы выясняют кто из них самая-самая, спокойно уйти. Русалок, кстати, он всё же тогда нашёл. Как раз около их речки оставил грязную рубаху.
Тем же вечером он сидел на отмели лесной речки и отмывался, добрым словом вспоминая Луковну. Дегтярное мыло отмыло угольную пыль, и из смуглого брюнета он стал рыжим с веснушками. Тогда же он решил придумать себе другое имя и другой дар, попроще.
Потом ему посчастливилось пристать к обозу торговца, и Олесь благополучно доехал до самой дальней южной крепости. На службу, правда, сначала брать не хотели — всё же ему даже 15 зим не было в ту пору, дело решил случайно забредший к писарю десятник:
— А ты, что ли, государю послужить хочешь? — беззлобно улыбнулся широкоплечий крепыш с пшеничными усами.
— Хочу, — серьёзно кивнул парень. — У меня дар подходящий — я слабую магию вижу.
Ну, собственно, он и не врал — чтобы суметь изменить даже слабое плетение надо было его видеть или чуять, вот он и назвал одну из граней своего дара. Конечно, заработать именно этим было невозможно, но и жить с таким даром было значительно безопаснее.
— Серый, — обратился десятник к писарю — пиши его новобранцем ко мне. Мне как раз человек в дозор нужен — а то обходим торговые лабазы и вечно во что-нибудь вляпываемся.
Вадим стоял почти у окна, прислонившись к стене. Руки сложены на груди, длинные пряди затеняли лицо, так что было не разобрать выражение глаз.
Пряник у меня кончился, я подождала пару минут — вдруг рассказчик вспомнит о концовке? Но парень упрямо молчал.
— А причём здесь цена государева человека? — решила уточнить я.
— Да при том. Ценой твоей ошибки будут деньги — годы чужой тяжёлой работы, неоправдавшиеся надежды и доверие, иногда — чужие жизни. И сильно повезёт, если Костлявая будет забирать незнакомых тебе.
Вадим поднял лицо, пристально глядя на меня. В глазах у него плескалась полынная горечь.
— Просто игры кончились. Теперь ты сама за себя отвечаешь, а ещё и за всех, кто тебе дорог или просто находится рядом.
Потом он отвёл взгляд и как-то ссутулился, будто ему на плечи давил вес всего неба.
— Прости, я не хотел срываться на тебе. Думал рассказать сказочку, чтобы ты просто задумалась об этом, а оказалось, что мне до сих пор больно, — он с усилием провёл ладонями по лицу и несколько криво улыбнулся. — Просто вся эта Школа поставлена только для того, чтобы разобраться в характере тех, чей дар нужен Государю. Так что... это... в общем, помни, что и моя с Ольхом судьба уже в твоих руках.
Вадим виновато развёл руками — мол, не дворянин, красиво говорить не обучен.
Я слезла с подоконника и махнула рукой в сторону коридора, обозначая свою готовность продолжать движение. Уже когда парень поравнялся со мной и мы вместе зашагали вперёд, я сердито — чтобы не заметил стеснения — сказала:
— Чай не ребёнок — соображаю, что о безопасности самой думать надо.
Потом мы как-то незаметно пришли в спальное крыло. Хотя это было весьма громко сказано — просто один этаж во флигеле отвели под спальни учащихся. Как и сказал ректор, спален было всего семь, двери стояли нараспашку, и слышно было, как за окном поют птицы. В солнечном луче, наискось пересекающем половицы коридора, танцевали пылинки. Никого не было.