— Ну, — неопределенно киваю. — У бабенки одной, Ленки Прохоровой, присоседился.
— Это какая Ленка? Та, что с косой прошлый год ходила?
— Не, она стриженая. Щас блондинкой покрасилась. На рынке шмотками торгует.
Да должны вы ее знать!
— Да видать видывали, а всех не упомнишь… — философически изрек Мишаня, прописав меня как «своего». — Ты во сколько вчерась к своей заявился-то?
— Я чего, на часы смотрел?
— Это да… Выгнала?
— Ну. Пятый день запой, собака, крутит.
— Это бывает, — поддакнул Витек. — А ночевал где?
— Да здесь и ночевал. На лавке.
— Менты-то здеся не шустрили?
— Покамест нет. А с чего?
— Да сволочь одну ищут. Девку у себя дома задушил.
— Ну?! — делаю круглые глаза.
— Угу. Насмерть. В восемнадцатом доме.
— Крутой дом.
— Ну. Там всякие богатей живут и прочая шушера. Уже совсем с жиру озверели, падлы. Ну, понравилась девка, так трахай, душить зачем?
— Погодь, Мишаня, бабы у подъезда судачили, девка та — малолетка, да на наркоту подсаженная. Ее хахаль трахнул и придушил чулком.
На наркоту… Ну что ж, все организовано достоверно. Особенно в здешнем районе, славящемся рынком наркотиков. Итак, в моей безвременно оставленной квартирке служивые наверняка обнаружили и это зелье, а убитая девчонка — малолетка и начинающая наркоманка; для завершенности отрицательного образа я оказался еще и наркобарыгой. Слава Богу, не в Сингапуре живем, но ежели меня словят, служивые пропишут мне «до суда и следствия» так, что мало не покажется!
Поэтому попадаться нельзя — с целью сохранения здоровья и способности к плотским утехам и деторождению. Как-никак я еще не женат, нельзя сказать, что собираюсь, но, как говаривал кто-то из древних, ничто человеческое мне не чуждо, и из этого «не чуждого» общение с прекрасной половиной человечества составляет лучшую часть моей неупорядоченной жизни.
— Может, это негритос был? Они как раз этим и промышляют. А за наркоту девка не то что негру, кому угодно даст.
— Не, бабы базарили, местный. Нашенский. Какой-то бывший вояка.
— У этих крыша протекает по полной программе…
— Ну используй девку по назначению, но губить-то зачем?! — не унимается Витек. — Яйца бы таким отрывал!
— Под корень! — искренне соглашаюсь я.
— А менты чего? Им ханыг каких ловить для плана, вроде нас, это как здрасьте! А этого теперь — ищи-свищи!
— Не, — авторитетно возразил Мишаня, — словят. Если маньяк, то словят. У них с этим строго.
— Может, и так. — Витек глянул на остатки вина в бутылке:
— Ну че, еще за одной слетаю? Ссыпай, что ли, свою мелочь…
Я высыпал рублевичи в подставленную ладонь:
— Не, я больше не буду.
— Чего?
— Хватит.
— Как знаешь.
— Опохмеляться — это искусство. Не правильный опохмел ведет к запою, — философически заметил Мишаня. — С бабой замиряться пойдешь?
— Ну, — кивнул я. — На рынок.
— Вот это правильно. Если не дура, сама же и нальет еще.
— Не, Ленка не дура.
— И отдери ее хорошенько. В смысле — оттрахай. Чтоб визжала! Бабы за это все простят! Силенки-то есть?
— Покамест не жаловался. У меня после пьянок стояк крутой!
— Это да… А мы с Витьком — по винцу. А, Витек?
— Ну. А фигли делать в такую жару?
Встаю с лавочки, собираясь отвалить. Но умиротворенную летнюю тишину нарушает урчание мотора — средних размеров джип вламывается в тихий распивочный уголок как мамонт. Из джипа вываливается детина, роста невеликого, но накачан так, что кажется надутым мощным машинным насосом. В майке и коротких штанах, на могучей шее — «голда».
— Досиделись до уродов, — упавшим голосом произнес Витек.
— А чего им до нас? — спрашиваю я.
— Ща морды бить будут. Для куражу. Видать, «папы» ихние велели. На район менты после убийства усиление опустили, им — убыток. Вот со зла на нас и оторвутся… Ноги надо делать…
Но что-то мешало моим сотрапезникам «делать ноги». Во-первых, от этих спортсменов с пропитой печенью не так просто и убежать. Ну а во-вторых…
Униформа. Стриженые маленькие головы на коротких шеях, массивные цепи, поросячье выражение глаз… Все это внушает мирным гражданам такое чувство, какое нашим родителям — расхлябанно-развинченная походочка шпаны пятидесятых, на глаза — косая челка, золотая фикса во рту и, как пелось в песнях, «в кармане финский нож». Признаться, те шпанюги рядом с нынешними мордоворотами — просто тихие и незлобивые романтики… Так что Мишаня с Витьком смекнули правильно: не бегать — побить побьют, но не до смерти. И все же и тот и другой напружинились, готовые ломануться через кусты — наудачу. Логика логикой, а ноги зудят: срываться!
Тем временем из джипа выпрыгнул второй, повыше и пожилистей. Словно угадав намерения алканов, прикрикнул:
— И не вздумайте бегать! Кости перекрошу колесами к ежевой матери! — Глянул на накачанного напарника:
— Развелось всякой твари, а, Бутуз?
— Как грязи!
— А ну-ка, подошли сюда! Живо! На полусогнутых! Вот чего не люблю у нынешней стриженой молодежи, так это напористого хамства! Пацанчикам по двадцать два от силы, оба мужичка им в папашки годятся, силу на них мерить — как-то западло, и слова другого не подберу! Есть в этих новых корешках то самое подло-отмороженное: сила и здоровье всегда победят немощь и разложение! Вот эта «премилая» философия и погубила Третий рейх; поддатые мужички вовсе не арийской наружности, разозлимшись, размотали к едрене фене белокуро-конопатых бестий по пням и кочкам!
Ну, да это философия. А теперешний расклад мне просто противен.
— Да мы тут просто бутылочку распить… — тихо, стараясь сохранить хоть остатки самоуважения, заобъяснял Витек.
— А ну, пасть закрой! — Короткий крепыш сгреб Витька за ворот давно не стираной рубахи так, что она треснула, ткнул костяшками в нос… Раздался противный хруст, Витек осел, крепыш отпустил его, давая упасть на землю и намереваясь всласть помесить ногами… Мишаня не выдержал: ломанулся-таки через кусты. Но никто за ним и не погнался, развлекуха у парней уже была. Жилистый направлялся прямо ко мне:
— А ты чего, болезный, бороденку запустил? Побриться некогда, алкотня зассанная?
Он шел мягонько, пружиня тренированными ногами в дорогих кроссовках; видимо, бить меня руками он брезговал, решил оттянуться «на дальних подступах», но всласть. Добавил, куражась:
— Ща я тебе яйца посчитаю, чтобы таких вот выблядков больше не плодил!
Ну, это… На святое замахнулся…
Одним прыжком я оказался в метре от него и воткнул кулак правой точно под сердце — такой удар по эффективности превосходит удар в солнечное сплетение, тем более пресс спортсменчику я мог и не пробить.
Челюсть у отморозка слегка отвисла, но вдохнуть он никак не мог; парень вытаращил на меня лупатые глазки, полные удивления и боли. А я тем временем поддел незащищенный подбородок крюком снизу, чуть отпрыгнул, подхватив крутого за цепь, и левой же, четырежды, как на тренировке, пробил по чисто выбритой, пахнущей дорогим одеколоном физиономии, превращая ее в нечто однородное.
Отпустил цепь, добавил правым снизу, и жилистый упал к ногам, как матрас. В чувство он придет минут через сорок, но не вполне: личико к тому времени заплывет по типу «Москва — Пекин: дружба навек!».
На весь мордобой ушло не более четырех секунд. Коротышка-здоровячок успел лишь единожды пнуть под ребра бедолагу — Витька, скосил масенькие глазки и увидел вовсе не то, что ожидал: вместо пахнущего дрянным портвешком небритого субъекта у лавки валялся «друган, братан и корефан».
— Ах ты, бляха… — Бутуз решил, что я — спивающийся тренер-каратист, и потому вынул из недр широченных коротких штанин складной нож, щелкнул кнопочкой:
— Придется тебя" пидор, расписывать, как Айвазовский «Цусиму»!
Ну надо же! А ведь Бутуз этот — парниша из хорошей семьи, может, даже интеллигентной! Слово «Айвазовский» выговаривает складно, а вот про «Цусиму» — наврал! Вывод: образование индивида осталось незавершенным. Сейчас я его завершу, чтобы мальчик с пальчик ведал, что больно — не только когда ты бьешь, куда больнее, когда бьют тебя.
А Бутуз тем временем сделал шустрый и вполне профессиональный выпад: от ножа я едва ушел! М-да, парнишка не одно токмо железо по жизни качал; да и глазки стали злыми, будто налились враз тяжелой влагой.