Сморщенный орущий комочек не вызывает в них ни сочувствия, ни интереса.
Но она молчала как раз потому, что ее мужчина был мудр. Она знала, он начнет любить его сразу, пока малыш еще в ней, и — боялась. Боялась: что-то случится, ребенок не выживет, и ее мужчина будет убит горем. Она хотела быть уверена. И хранила свою тайну вдвоем с малышом. Месяц, два, три… Ему было почти четыре, когда его убили в ней.
Ей было все равно, чем занимался ее мужчина, в какие жестокие игры он играл. Она его любила. Как любила его неродившегося сына. У нее отняли все сразу…
…Девушка взглянула на часы. Минута. Тотчас прозвучал короткий зуммер миниатюрного передатчика: приказ-подтверждение. Ей осталось сделать только одно дело: убить.
Людей на площадке перед особняком прибыло. Она рассматривала каждого сквозь оптику прицела, словно стараясь запомнить навсегда. Все они ее цели. Не сегодняшние, так завтрашние. И все-таки любопытно, кто из этих вальяжных господ заказчик? Этот, с козлиной профессорской бородкой? Этот, с холеным породистым лицом аристократа-эмигранта? Этот, подвижный как ртуть живчик, похожий на приставучего балаганного клоуна и кривляющийся, словно кукла-марионетка?..
«Никого не пощадила эта осень…» Все верно. В этой жизни никто никого не щадит.
Пора. Девушка поймала в перекрестье прицела «благородный профиль» хозяина особняка. Он склонился над казаном, зачерпнул янтарной юшки, понес к смешно вытянувшимся губам — на пробу…
«Интересно, а когда целуется, он так же вытягивает губы?» — промелькнуло в голове девушки, а палец словно сам собою спустил курок.
Мужчина ничком рухнул вперед, переворачивая казан на дымящиеся угли.
Глава 2
В кабинете за овальным столом расположились трое. Первый, сравнительно молодой человек, одетый строго и очень дорого, сидел раскованно, покуривая тонкую длинную сигару; второй, массивный, крупный, с отвисшей бульдожьей челюстью и огромным бритым черепом, походил бы на легионера-переростка, если бы не искрящийся бриллиант на мизинце левой руки: даже неискушенному человеку было ясно, что стоил он целое состояние. Но это вряд ли производило хоть какое-то впечатление на молодого человека: он-то знал, что настоящие деньги — вовсе не в побрякушках и даже не в пачках зеленой бумаги с портретом толстощекого Франклина; обычная цифирь на мерцающем экране компьютера — так выражалось в наш «просвещенный век» могущество.
Третий человек был худощав и сухопар; щеки на скуластом лице чуть ввалились, словно у страдающего аскезой народника-террориста; костюм сидел мешковато, поредевшие изрядно волосы были аккуратно расчесаны прядями на пробор.
Звали этого человека Геннадий Валентинович Филин. Но сходства с упомянутой птицей не было никакого: глаза глубоко сидели в глазницах и были поставлены так близко, что становилось непонятно, каким образом там помещался тонкий, с заметной горбинкой нос.
С беглого взгляда он мог показаться совершенно посторонним в этой компании преуспевающих новых, на первом из которых словно было начертано «деньги», на втором — «сила». Но…
Человек этот сидел во главе стола; его тонкие пальцы были сцеплены замком, и как только он поднял глаза, каждый, увидевший этот взгляд, мог бы прочесть в нем единственное слово: «власть».
Взгляд этот обжигал, проникал в самую душу, пронизывал ее насквозь, погружая все естество собеседника в леденящий мрак смертельного страха. Вернее даже это был не страх — тупое оцепенение, полное ужаса, когда смерть твоя в чужой власти и скорая ее неотвратимость не зависит от того, будешь ты этой власти подчиняться или противиться.
Собравшиеся молчали. Было похоже, что они ждут чего-то, но и напряженное ожидание каждый из них выражал по-разному: молодой добродушно покуривал, и только сжатые чуть сильнее, чем нужно, губы выдавали его скрытое волнение; крупный методично тискал короткими пальцами невесть как оказавшуюся в его руках проволоку, создавая замысловато-бессмысленные фигурки… Один сухопарый сидел спокойно и невозмутимо, будто мумия, уперев немигающий взгляд в стену и время от времени бросая его на визави: ни чувств, ни эмоций, ни-че-го. Вот только двое все же старались не встречаться с ним взглядом. Очень старались.
Зуммер аппарата спецсвязи прозвучал мелодично и тихо. Хозяин кабинета снял трубку после второго гудка:
— Вас слушают.
Ему сказали всего несколько слов. Он мягко опустил трубку на рычаг, произнес:
— Финита. Господина Груздева больше нет. Казалось, этим сообщением он ничего не изменил: моложавый продолжал покуривать, стараясь, как и прежде, выпускать ровные струйки дыма; крупный — все так же уродовал проволоку. Но…
Какие-то невидимые мышцы расслабились в их телах, и фигуры, не меняя поз, стали выглядеть совершенно по-другому, словно некто просто-напросто взял да и убрал топор гильотины, невидимо висевший до этого над каждым.
Несколько мгновений прошло в полном молчании; хозяин кабинета наслаждался, смаковал это молчание и ждал.
— Это… достоверно? — Первым не выдержал молодой.
— Абсолютно. Мой человек присутствовал при акции. Николай Степанович Груздев мертв, как дохлая вобла.
— Его… взорвали? — попытался все же уточнить молодой.
— Нет. Снайпер.
— При той системе охраны, Что была у Груздева…
— Этот снайпер — виртуоз.
Хозяин кабинета помедлил, хохотнул — и это было единственным выражением переполнявших его эмоций.
— Думаю, завтра о безвременной кончине Груздева будет объявлено официально.
Не хотите ли присутствовать на церемонии прощания с телом?
Оба, и молодой, и крупный, криво усмехнулись.
— Значит, нет. А мне, грешному, придется. Не каждый день провожаем в последний путь таких титанов.
В комнате снова повисло молчание. На этот раз его прервал крупный:
— Босс… — неуверенно начал он.
— Да?
— Может быть, все-таки прибрать этого… виртуоза? От греха.
— А смысл?
— Снайпер, он же не полено… Возьмет да и сбрехнет где… Ну, насчет Груздева… А фээсбэшники, им только дай, начнут рыть, своих не узнаешь…
— С каких это пор ты стал бояться властей, Кротов?
— Я никого никогда не боялся.
— Совсем никого? — приподнял брови сухопарый.
— Кротов прав. Проявить осмотрительность необходимо, — поддержал компаньона молодой. — После устранения такой персоны, как Груздев, киллер становится для нас как бочка пороха. И было бы совсем глупо сидеть и смотреть, пока…
— Всему свое время, — отрезал сухопарый, метнув на сидевших перед ним ледяной взгляд. — И каждому свой час. — Он выдержал паузу, добавил:
— Это верно так же, как и то, что каждый должен заниматься своим делом. Своим, вы поняли?
— Да, босс.
— Валерий Эммануилович, — обратился Филин к молодому, — когда вы планируете начинать операцию в Покровске?
— Как только все уляжется…
— Что — уляжется? Через неделю с небольшим начнется такая свистопляска, что мало не покажется никому! — Филин осекся, словно сболтнул лишнее. Произнес чуть ниже тоном:
— Купить группу предприятий стоимостью никак не меньше восьмисот миллионов долларов за тридцать — сорок — это что, плохой бизнес?
— Я этого не говорил.
— Теперь вам не помешает никто и ничто. В Москве — поддержка на всех уровнях: патриоты-товаропроизводители отбирают отечественные заводы у немцев и жидов. Во всех губернских структурах вам есть на кого опереться. Груздев мертв.
Чего еще вам не хватает? Или вас что-то смущает?
Несмотря на выволочку, молодой человек, казалось, остался совершенно спокоен:
— Только спешка. Большие деньги спешки не переносят.
— У нас есть от силы месяц. — Филин замолчал на мгновение, словно решая, говорить ли дальше. — Через неделю, максимум полторы, рубль полетит к такой едрене матери, что… Мы должны успеть в Покровске, пока московские верхи будут делить вновь открывшиеся вакансии в Белом доме, пока силовики будут вибрировать и трястись в усилениях, а граждане метаться по магазинам, сметая все и вся…
Через полгода во власти будет уже так плотно, что не проскользнет лезвие ножа! — филин перевел дыхание, замолчал, спросил тихо, почти шепотом:
— Или вы не готовы к работе, Валерий Эммануилович? — И уставился на молодого ледяным немигающим взглядом.