- С Феликсом всё в порядке. - Он выпил полфужера и отёр усы. - Тогда как мать его ещё не наеблась. Дай мне покрепче...
Алексей выдал другу "голуаз", которым Люсьен глубоко затянулся... Знаешь, что я думаю?
- Ну?
- Что она больше не вернётся. Или только тряпки свои забрать.
- Никуда не денется. Вернётся...
- Понимаешь, к примитиву пизду влечёт неудержимо. И что тут можно сделать? Когда отец - поляк. Бил смертным боем...
- А я её люблю, - сказал Алексей про чужую жену.
- Не знаешь ты её.
- Очень...
- Я, думаешь, нет?
Пальцы у друга тряслись.
Бутылка виски осталась в машине. Вернувшись к ней бегом, они врезали ещё, после чего Люсьен рванул. В дорожных знаках протестантской логики уже не было, и они колесили наугад по безвоздушным каменным теснинам. Заливая светом автострады, на городах своих королевство это явно пыталось сэкономить. Мимо неслись какие-то чёрные заводы. Темно было, как...
Из-за поворота с грохотом вдруг вылетела огромная кабина - грузовик со снятым кузовом.
Алексей успел схватиться за поручень над головой и упёрся ногами. Люсьен резко вывернул - они проскочили. Почти впритирку к несокрушимой грани каменной стены.
- Реакция, однако...
Люсьен молчал.
- Бля, жизнь нам спас.
- А зачем?
- Септант, нонант... Погибнуть в Бельгии бессмысленно.
- А жить?
- Где, здесь?
- Нет, - вскричал Люсьен... - Вообще?
Автострада шла синусоидой по этим лесистым арденнским холмам - из долины в долину. Высоко выгнутые фонари заливали всё впереди красноватым светом. Люсьен в молчании прибавил скорость. Алексей покосился на спидометр, но это ещё был не предел. Его вдавило в кресло, и он закрутил до конца стекло, чтобы не слышать встречный ветер. Сигарета ровной струйкой исходила в правящей руке его французского друга - надёжного, как этот мотор, как полотно дороги, как сама Европа, и, взлетая на гребень волны, они на пару с ним врезались в звёздное небо, подсвеченное багровым заревом. Он завёл руку за спину, нашарил "Полароид". Вспышка ослепила их обоих, в ладонь Алексею вытолкнуло снимок в профиль. Потом он щёлкнул руку с сигаретой на фоне приборной доски, и, разглядывая сыроватый глянец, обнаружил на фото, что, выжимая газ до предела, другой рукой Люсьен суеверно перекрестил два пальца. Алексей приложился к видоискателю. Вспышка в лобовое стекло. Небо сквозь него вышло, как открытый космос, откуда нет возврата на брошенную землю. "Полароидом" он перекрыл водителю обзор и выстрелил в лицо.
Люсьен вскрикнул.
Ослепше он летел вперёд.
Сбросив скорость, на вершине свернул к обочине.
- Mais t'es fou ou quoi?3
На влажном фото в глазах, однако, был не ужас, а восторг. Не глядя, он отбросил снимок:
- Completement fou. *
Метрах в ста направо поворот на тускло озарённую стоянку для тех, кого среди Европы застигла ночь. Люсьен въехал и припарковался задом к бордюру.
- Il est fou...*
Алексей открыл дверцу, вышел. Позади вдоль линии асфальта одноного стояли урны, на каждую опрятно вывернут пластик мешка. Со стороны водителя дверца хлопнула.
- Зато теперь тебе охота жить.
- Ладно! - ответил Люсьен, - писатель!.. Фёдор Николаич... Что будем делать?
Стоянка уходила в рощу, вдоль аллеи вкопаны столы и скамейки. Все удобства, включая печки для гриля. И никого. Справа проносились тёмные машины - изредка и словно сами по себе. По обе стороны автострады красноватый туман растворялся над полями сахарной свеклы. Было душно. На горизонте полыхала неоном станция обслуживания.
- Сходим. A clean, well-lighted place? *
- Давай.
Слишком светло, не очень чисто. Поставив на пол огромный кассетник, за столом накачивалась пивом молодёжь, бледная и отрешённая. Девушки были в майках без лифчиков. Ярость сортирных рисунков была такова, что соответствующие дыры вожделений местами сквозили, пробитые уж неизвестно чем - отвёртками? - сквозь треснувший пластик. Юный итальянец их обслужил. Они вышли к бензоколонкам. Отхлебнув пива, Люсьен посмотрел на пластмассовый стаканчик у Алексея в пальцах.
- Кофе на ночь?
- Привычка.
- Почему ты, собственно, работаешь ночами?
- Ибу, - ответил он, что по-французски значило "сова".
- Не сова ты, а мизантроп.
- Кто - я?
- Не любишь ближнего, как самого себя.
- Может быть...
- Потому что себя не любишь.
- Тоталитаризм.
- Нет. Эмиграция. Все вы такие, эмигранты, - папаша Мацкевич тоже, а он социализма в Польше не застал. Это ваш комплекс неполноценности.
- Нет у меня никакого комплекса... - Со стаканчиком в руке под звёздным небом этой ночи, которая и посреди бельгийских полей давала иллюзию родного места, Алексею так и казалось. - Там я себя эмигрантом чувствовал больше.
- В России?
Автоматически он поправил западного невежу:
- В Союзе Советских...
- Да, но почему?
- Всё там чужое было, mon ami. И не безразлично чужое, как неон или эта вот ракушка SHELL. Агрессивно враждебное.
- Ничего своего?
- Ничего. Кроме смутной мечты.
- О чём?
- Об ином.
В круг света въезжали неожиданные люди, заправлялись, бросив на них, стоящих, безразличный взгляд, входили расплатиться, убывали. Группа молодёжи вышла, опрокинула урну, погрузилась в открытый американский "кадиллак", выкрашенный в безумный розовый цвет, и уплыла в ночь, предварительно разбив за собой об асфальт бутылку с пивом.
- Тогда, наверное, я тоже эмигрант.
Алексей качнул головой.
- Ты нет...
- Внутренний - я имею.
- Нет. Вы эскаписты.
- Какая разница? Вы бежите, мы бежим...
- Но в разных направлениях.
- То есть?
- Вы - от, мы - к.
- К?
- К.
- К чему же это?
- Предположительно к себе. К России.
Он засмеялся.
- Ладно. Идём chez nous...*
За время отсутствия на стоянке вырос гигантский трейлер, на борту надпись "Лондон - Вена". Водители в роще готовили ужин. Жаровня озаряла их, обнажённых по пояс, мускулистых. На столе светился огонёк транзистора, вместе с запахом мяса доносилась музыка - из фильма "Третий человек".
Они разложили сиденья и легли. В бутылке плеснуло виски.
- Будешь?
- Спасибо, - отказался Алексей, и Люсьен устроился с бутылкой повыше. После каждого глотка он её завинчивал.
- Спишь?
- Нет...
- Ты когда-нибудь занимался любовью с мужчиной?
Люсьен смотрел ему в лицо. В машине вдруг стало тесно. Алексей усмехнулся:
- Стрейт. *
- Streit, - повторил Люсьен... - Звучит самодовольно. Нет? Прямо как credo какое-нибудь.
В джинсах вдоль голеней, где волосы, ноги у Алексея зудели от пота - и в промежности тоже. Было жарко и душно. Сигаретный дым с неохотой вылезал из машины.
- Или, - сказал Люсьен, - ты против принципиально?
- Почему же? Жизнь многообразна.
- А ты в ней сделал выбор. Я, дескать, streit. И всё тут.
В ситуации выбора Алексею пришлось оказаться только раз - в Москве. Когда, оставшись на ночлег, его шокировал сбежавший от жены приятель детства: "Может, поебёмся?". А его тогдашняя любовь была в отъезде. Обычная разлука, первая любовь. Как это было всё давно. Какие же мы старые, всё ещё считаясь молодыми. Какая долгая на самом деле эта жизнь.
Он усмехнулся.
- Ничего смешного, - сказал Люсьен. - Однажды я тоже сделал выбор. Я не рассказывал? Сел в Турции в рефрижератор. В пустыне было дело. Когда я в Катманду бежал. Двое в кабине. Как вон те... Шофёр со сменщиком.
- Ну?
- Изнасиловали.
- Нет?
- Да, друг. Брутально. До самого Непала срать потом не мог. Голодный шёл. Афганистан, Пакистан, через всю Индию. Ничего не ел, только курил. Гашиш. Смотрел "Midnight Exspress?" *. Вот такие же, как тот надзиратель. Жутко агрессивные. Не хочешь?