— Так я росла в Коннектикуте? — спросила она после долгого молчания.
— Ты жила там, пока не уехала поступать в колледж.
— По какой специальности я училась? Ты знаешь?
Он улыбнулся:
— Конечно, знаю. Ты специализировалась по английскому языку и была лучшей на курсе.
— И что было после того, как я закончила колледж?
— Ну, после выпуска ты поняла, что на свете существует много возможностей применить свои знания, поэтому ты не стала преподавать, а устроилась на работу в издательство Гарвардского университета.
— В Бостоне?
— Нет, в Кембридже.
— А почему я не вернулась в Коннектикут или не поехала в Нью-Йорк?
— Мне кажется, что в этом выборе я сыграл-таки определенную роль.
Она опять отвернулась к окну, не будучи готовой обсуждать их совместную жизнь.
— А что ты можешь сказать о моем брате?
Казалось, он был озадачен вопросом.
— Томми? А что можно о нем сказать?
— Сколько ему лет? Чем он занимается? Почему он живет в Сан-Диего?
— Ему тридцать шесть лет, — начал он, медленно, по порядку отвечая на ее вопросы, — он торгует яхтами и живет в Сан-Диего последние десять лет.
— Он женат?
— Да. Это его второй брак. Его жену зовут Элеонор, но я точно не знаю, сколько времени они женаты.
— У них есть дети?
— Два мальчика. Еще маленьких. Мне очень неловко это говорить, но я не знаю, сколько им лет.
— Так значит, я могу называть себя тетей?
— Значит, можешь.
— А кем еще я могу себя называть? — спросила она вдруг; вопрос сорвался с ее губ прежде, чем она сумела его остановить.
— Я не уверен, что хорошо тебя понял.
Она с трудом проглотила слюну, словно хотела вместе с ней проглотить мучивший ее вопрос.
— Я тетя, — повторила она, собираясь с силами, — но, может быть, я еще и мать.
— Да. — Он постарался придать своему голосу торжественность.
— О Боже мой! — Ее голос превратился в протяжный низкий стон.
Как могла она забыть и свое дитя? Что же она за мать? О Господи! Она чувствовала, что ее тело съеживается и сжимается, как мехи аккордеона. Она затряслась, обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь, и уронила голову на грудь.
— Все в порядке, все в порядке, — шептал он.
Его голос спасал, обволакивал, защищал ее. Она чувствовала, как он гладит ее по спине вдоль позвоночника сверху вниз. Она спрятала голову у него на груди. Ей стало тепло, она слушала, как бьется его сердце, сознавая, что он напуган точно так же, как и она.
Несколько минут он не мешал ей выплакаться и гладил ее по спине, как ребенка. Постепенно она перестала плакать, несколько раз вздрогнула и затихла.
— Сколько у нас детей? — спросила она так тихо, что ей пришлось откашляться и повторить вопрос.
— У нас одна дочь. Маленькая девочка. Эмили.
— Эмили, — повторила она, смакуя имя, словно это было самое прекрасное в мире вино.
— Сколько ей лет?
— Семь.
— Семь? — в изумлении повторила она. — Семь.
— Она сейчас у моих стариков, — добавил он. — Я думаю, что так будет лучше; пока все не наладится, пусть она побудет там с ними.
— О, как я благодарна тебе. — Слезы стыда превратились в слезы облегчения. — Я думаю, что сейчас нам с ней и правда лучше не видеть друг друга.
— Понимаю.
— Ей было бы очень тяжело общаться с матерью, которая ее не узнает. Я не представляю, может ли что-нибудь напугать ребенка больше.
— Мы обо всем позаботились, — уверил он ее. — Родители сами забрали ее к себе. Они сказали, что она может остаться у них на все лето.
Она снова откашлялась, потом вытерла со щек несколько упрямых слезинок.
— Когда ты успел все это устроить?
Он пожал плечами и развел руки, держа их ладонями кверху.
— Да как-то все устроилось само. — Он как бы давал понять, что сейчас находится в таком состоянии, что не может контролировать течение своей жизни. — Мы с родителями давно планировали отправить Эмили к ним на то время, пока ты будешь в Сан-Диего.
Его голос дрогнул и осекся, так съеживается надувная игрушка, когда из нее выпускают воздух.
— Расскажи мне побольше обо мне, — потребовала она.
— Что именно ты хочешь знать?
— Что-нибудь хорошее, — немедленно ответила она.
Он не колебался.
— Хорошо, слушай. Ты живая, решительная, забавная…
— Я забавная?!
— У тебя великолепное чувство юмора.
Она благодарно улыбнулась.
— Ты великий повар, отвратительный собеседник и верный друг.
— Невозможно, чтобы все это было правдой. Это слишком идеальный портрет.