Я вскочил на ноги.
— Майор, подымайся, идем! — сказал я.
Кручинин махнул рукою.
— Я вас свяжу только. Идите одни!
— Ты с ума сошел! вставай и иди! мы поможем!
Я приподнял его и взял под руку.
— Веди! — сказал я Гаврюкову.
— Тут, ваше благородие, потихоньку надо, а потом ползком, а там бегом, — проговорил он.
— Ну, веди! видно будет.
И мы пошли. Впереди подвигался Гаврюков, которого я едва различал в темноте, за ним — я с Кручининым.
У черты нашего стана пылал костер, усиливая темноту ночи, и вокруг него сидели наши часовые, о чем-то оживленно беседуя.
Мы прошли мимо них. Впереди предстояло самое трудное: надо было пройти через две цепи часовых.
Мы крались, как кошки.
Кручинин мог идти потихоньку и поэтому не затруднял нас. Гаврюков шел уверенно и смело. Я не знал, куда мы идем, но видел, что костры неприятеля все понемногу отодвигаются влево.
Вдруг послышались голоса и шаги.
— Ложись! — прошептал Гаврюков, и мы тотчас растянулись на земле. Я попал в холодную лужу.
Чуть не касаясь нас, прошло несколько солдат.
Один говорил:
— Завтра горячо будет! император решил пробиться.
Другой ответил:
— Наши, говорят, уже взяли. Надо удержать только.
Это они говорили про первый бой у Малоярославца.
С этими словами они скрылись, а мы еще минуты две лежали как трупы. Гаврюков толкнул меня.
— Теперя ползком и в случае чего — наземь, — прошептал он.
Мы поползли. Он, вероятно, успел хорошо узнать дорогу, потому что смело полз вперед, завел нас в какой-то овраг, заставил пробираться через кусты и, наконец, сказал:
— Вот и вышли!
Даже не верилось. Неужели мы на свободе? Я вскочил на ноги и помог майору подняться. Он встал с легким стоном.
— Теперя бежать надо, — сказал Гаврюков, — французский лагерь мы оставили, а только тут они кругом шмыгают. Пока до света уйти надо.
Я подхватил Кручинина, и мы пошли, но скоро он застонал и опустился на землю.
— Не могу. Бегите одни.
— Глупости! мы тебя потащим!
— Пожалуйте, ваше благородие! — сказал Гаврюков, нагибаясь и подставляя спину. — Помогите им ухватиться! — сказал он мне. Я помог. Кручинин охватил его плечи руками. Гаврюков поднялся.
До сих пор я изумляюсь, откуда у этого малорослого солдатика взялась такая сила!
Мы пошли снова. Шли какой-то полянкой, потом рощей. Гаврюков обессилел и остановился.
— Отдохнем!
Мы все опустились на траву.
Было холодно. Наступал рассвет, и ударил утренний мороз. Все кругом было покрыто белым инеем. Мы буквально щелкали зубами, но развести костер нельзя было и думать.
Вероятно, я задремал, потому что вдруг увидел яркое осеннее утро, не заметив постепенного рассвета.
По поляне во весь опор мчалась кавалерия, а за нею с грохотом везли пушки.
Вдали раздались выстрелы.
С французского лагеря послышались звуки горна.
— Рощей и пойдем, — предложил Гаврюков. Кручинин поднялся сам, и мы поплелись. Гаврюков по дороге разыскал сук и дал его майору вместо костыля.
Впереди нас разгорался бой.
Мы слышали треск ружейных выстрелов и грохот пушек.
Вдруг прямо перед нами показался казачий отряд.
Я думаю, в этот момент мы испытали то чувство, которое испытывают потерпевшие крушение, увидев в море корабль.
Гаврюков побежал, махая руками, и закричал не своим голосом. Один из казаков нас заметил, и отряд поскакал к нам.
Плен окончился.
Я знаю, что рассказал нескладно, потому что я — солдат и мне легче владеть саблей, чем пером, и управлять конем, нежели речью.
Пусть всякий воображением своим дополнит пережитое мною в плену и в ночь нашего бегства.