На таком контрасте, подумал я, мы и летаем.
— Большинство людей считают, что скорбь необходима, что горе здоровее морковного сока и лесного воздуха. Я слишком прост, чтобы это понять. Когда мы понимаем смерть, горе становится не более необходимым, чем страх, когда мы понимаем принцип полета. Зачем оплакивать того, кто не умер?
— Так принято? — спросил он. — Предполагается, что нужно горевать, когда люди исчезают.
— Почему? — спросил я.
— Потому что предполагается, что ты должен отбросить размышления и отдаться тому, что видишь, чувствуя себя при этом несчастным! Таковы правила, Ричард! Все так поступают!
— Не все. Капитан. В каждом горе должен быть смысл, а пока он есть, к чему нам горевать? Если бы я хотел сказать тебе самое главное о жизни, я бы попросил тебя никогда не забывать, что это — всего лишь игра.
В это время задний двигатель опять начал барахлить, при этом одновременно заплясали стрелки тахометра, давления наддува и топливного давления.
— Черт! — сказал я, не понимая, в чем дело.
— Это просто игра, Ричард.
— Чертик, — сказал я, смягчаясь.
Я подал ручку вперед, и мы начали снижение.
— Скажи мне что-нибудь еще, что мне необходимо знать. Несколько правил на каждый день.
— Правил, — сказал я.
Мне всегда нравилось, когда несколько слов вмещали огромный смысл.
Когда проворачиваешь винт под компрессией, не удивляйся, если двигатель заведется.
Он повернулся ко мне, вопросительно подняв брови. — Это авиационное правило, — сказал я. — Принцип Неожиданных Последствий. Лет через двадцать ты поймешь, насколько он глубок.
Каждый настоящий учитель — это я сам в маске.
— Это правда? — спросил он.
— Ты действительно хотел бы услышать несколько первоклассных правил?
— Да, если можно.
— В данный момент я перебираю всю свою жизнь, чтобы бескорыстно передать тебе все, что я заработал в обмен на время. Ты чрезвычайно умен, и если даже ты не поймешь их сейчас, я думаю, что они вернутся к тебе позднее, когда придет время.
— Да, сэр, — кротко, как подобает изучающему Дзэн.
Тот, кто ценит безопасность выше счастья, по этой цене ее и получает.
Когда в лесу падает дерево, звук от его падения разносится повсюду; когда существует пространство-время, существует и наблюдающее за ним сознание.
Вина — это наше стремление изменить прошлое, настоящее или будущее в чью-то пользу.
Некоторые решения мы переживаем не один, а тысячу раз, вспоминая их до конца жизни.
Какое счастье для нас, что мы не можем помнить наши предыдущие жизни, подумал я. Иначе мы просто не смогли бы двигаться дальше, парализованные воспоминаниями.
Мы не знаем ничего до тех пор, пока не согласится наша интуиция.
Задний двигатель вернулся в нормальный режим на шестнадцати тысячах футов. По-видимому, с этим турбонагнетателем что-то не очень серьезное, просто какая-то небольшая неисправность.
Пойми как можно раньше: мы никогда не взрослеем.
В момент когда мы видим перед собой человека, мы видим только кадр из его жизни — в нищете или роскоши, в печали или радости. Один кадр не может вместить миллионы решений, предшествовавших этому моменту.
— Спасибо, Ричард, — сказал Дикки. — Это прекрасные правила. По-моему, мне достаточно.
Первый признак потребности в изменении — смертельная угроза некоему статус-кво.
Вынуждающая причина никогда не убедит слепое чувство.
Жизнь не требует от нас быть последовательными, жестокими, терпеливыми, полезными, злыми, рациональными, беспечными, любящими, безрассудными, открытыми, нервными, осторожными, суровыми, расточительными, богатыми, угнетенными, кроткими, пресыщенными, деликатными, смешными, тупыми, здоровыми, жадными, красивыми, ленивыми, ответственными, глупыми, щедрыми, сластолюбивыми, предприимчивыми, умелыми, проницательными, капризными, мудрыми, эгоистичными, добрыми или фанатичными. Жизнь требует от нас жить с последствиями наших решений.
— Ладно, — сказал он. — Смотрю, приходится платить за доступ к твоему жизненному опыту. Спасибо. Правил уже предостаточно!
Альтернативные жизни подобны пейзажам, отраженным в оконном стекле… они так же реальны, как наша текущая жизнь, но менее ясно различимы.
Если вина лежит не на нас, то мы не можем принять и ответственность за это. Если мы не можем принять ответственность, мы всегда будем оставаться жертвой.
— Спасибо, Ричард.
Наша истинная страна — это страна наших ценностей, — продолжал я, — а наше сознание — это голос ее патриотизма.
У нас нет прав, пока мы их не потребуем.
Мы должны уважать наших драконов и поощрять их разрушительные стремления и желание нас уничтожить. Высмеивать нас — их долг, унижать нас и следить, чтобы мы остававшись «как все», — их работа. А когда мы упорно идем своим путем, невзирая на их пламя и ярость, они лишь пожимают плечами, когда мы скрываемся из виду, и возвращаются к своей игре в карты с философским «Что ж, всех не поджаришь…».
Когда мы миримся с ситуацией, с которой не должны были бы мириться, это происходит не потому, что нам не хватает ума.
Мы миримся потому, что нам необходим урок, который может дать только эта ситуация, и этот урок для нас дороже свободы.
Счастье — это награда, которую мы получаем, живя в соответствии с наивысшим известным нам порядком.
ДОВОЛЬНО! ИХ СЛИШКОМ МНОГО, РИЧАРД! ХВАТИТ ПРАВИЛ! ЕСЛИ ТЫ ПРОИЗНЕСЕШЬ ЕЩЕ ХОТЬ ОДНО ПРАВИЛО, Я ЗАКРИЧУ!
— О'кей, — сказал я. — Но все же будь осторожен в своих молитвах, Дикки, пото…
— АААААААААААААААААААААЙЙЙЙЙЙЙЙИИИИ ИИИИИИИИИИИИИИ! И!!!!!!
Тридцать три
Пока я мужественно готовил ужин, Лесли сидела у стойки на высоком табурете, зачарованно внимая моему рассказу о Дикки.
— С этого момента он просто мой маленький воображаемый приятель, — сказал я,-и я делюсь с ним всем, что знаю, просто ради удовольствия самому это вспоминать.
Я высыпал на нашу большую сковородку мелко нарезанные овощи.
— Ты что, прячешься за словом «воображаемый»? — спросила Лесли.-Тебе нужна безопасная дистанция? Ты его боишься?
Перед этим она зашла в дом, собираясь переодеть свой садовый наряд: белые шорты, футболка и широкополая шляпа. Она успела снять шляпу, но сейчас была настолько охвачена любопытством, углубляясь в наши с Дикки отношения, что переодевание, по-видимому, было отложено на неопределенный срок.
— Боюсь? — переспросил я. — Может быть, и так.
Я сомневался в этом, но время от времени забавно подвергать сомнению нашу уверенность в чем-либо.
— А что он такого может сделать опасного?
Я добавил в смесь на сковороде ананас, проросшую пшеницу, и пять-шесть раз быстро помешал.
— Он мог бы заявить, что выдумал тебя, что ты — его воображаемое будущее, потом уйти и оставить тебя наедине со всем тем, что ты не успел ему сказать.
Я поднял голову и взглянул на нее без улыбки, даже забыв потрясти бутылку с соевым соусом, так что, естественно, он и не подумал выливаться.
— Он так не поступит. Не сейчас, во всяком случае.
Когда-то его уход ничего бы для меня не значил. Но только не сейчас.
Она оставила этот вопрос и перешла к другому.
— Заметал ли он, что готовишь ты, а не я?спросила она. — Как он к этому относится?
— Я готовлю для своей жены, говорю я ему, но вообще я очень мужественный… даже мои пироги такие крепкие!
Это, конечно, было неправдой. До того, как отказаться от сахара, я любил печь пироги. Их румяные корочки были нежны, как запеченное облако, но я скромнее самого Господа Бога. Мое благороднейшее качество, предмет моей величайшей гордости — полное отсутствие эго.