Особое место в образной системе книги занимает Муга, и этого нельзя не заметить. Хотя Н. Льюис, верный своей манере, рисует его вполне нейтральными красками, избегая заостренности и собственно авторских ремарок, его отношение к этому типу недвусмысленно выдает уже та обстоятельность, с какой рассказчик фиксирует все признаки падения нравов, разрушения вековечного уклада, переоценки ценностей и распада духовных связей между членами общины — всего, чем оборачивается для Фароля и Сорта каждое новое начинание беззастенчивого мошенника и проницательного дельца.
Таким же образом — без «нажима», без заявки личной точки зрения рассказчика, за счет многозначительных недоговоренностей, продуманно отобранных деталей и умело выстроенных интонационных «ходов» — проводится мысль о неприемлемости для народа Испании франкистской государственности, о полной и безусловной несовместимости фалангистского режима с национальным характером. Мысль, добавим, для Н. Льюиса не новая — не менее отчетливо прозвучала она в романах «День лисицы» и «Десятый год от прибытия корабля», и если в «Голосах…» писатель не формулирует ее открытым текстом, так это указывает лишь на то, что ему нет нужды «задним числом» определять свою позицию, остававшуюся ясной и неизменной на протяжении десятилетий.
Тем не менее, как нетрудно увидеть, рассказчик и здесь не упускает случая отметить крайне враждебное отношение простого люда к полиции, гнетущее ощущение угрозы, вызываемое одним только появлением стража порядка. Тут даже сравнения призваны передать ощущение чего-то нечеловеческого, бездушного, холодного: «Сам капитан был в форменной кожаной шляпе, какие носили в начале прошлого века. Что-то в лице его было от древнего грека, от классической статуи, а верхом и в этой нечеловеческой шляпе он походил на кентавра… В голосе его гремела медь. Так могла бы говорить ожившая античная статуя».
Красноречивые факты, бросающие свет на режим, упоминаются как бы вскользь. Сообщается, к примеру, что в полицейском участке Знахарю отбили почки, причем в избиении принял участие донесший на него священник из другого поселка; или что Кармела попала под негласный надзор потому лишь, что к началу фашистского мятежа оказалась на острове, где сохранялась власть Республики; или что Себастьян «после поражения Республики… скрывался, был арестован и несколько лет просидел в тюрьме — обычная судьба тысяч и тысяч испанцев, живших в то смутное время».
Одного наблюдения и одной ремарки рассказчика хватает, чтобы исчерпывающе охарактеризовать политическую ситуацию в стране: рыбаки дают своим лодкам имена, скрывающие издевку над лозунгами фашистской пропаганды; в одном из первых объявившихся в Фароле туристов рассказчик «заподозрил шпика, которых в те годы в Испании было чуть ли не больше, чем честных людей».
В этом контексте выделяется многозначительный эпизод поездки автора с Себастьяном в городок на испано-французской границе, где Себастьян передает деньги бывшему лейтенанту республиканской армии, которому нужно бежать во Францию. Эпизод с непреложностью документа свидетельствует о том, что для простого испанца помочь антифашисту — не просто хороший поступок, а нравственный императив. Простым испанцам и отдает рассказчик свои симпатии: «Это была моя Испания, — пишет он о случайных дорожных попутчиках в вагоне третьего класса. — Я узнал и полюбил ее, так же как узнал и полюбил Себастьяна, этого худого человека с грустными глазами, поэта, не писавшего стихов, безоружного бойца, побежденного, но не сдавшегося…»
Сорок с лишним лет тому назад великий художник слова, представитель другой страны, писал о молодом испанце-республиканце: «Пусть, кто хочет, ставит на Франко, или Муссолини, или на Гитлера. Я делаю ставку на Ипполито»[2]. Норман Льюис делает ставку на Себастьяна — прогрессивные традиции в литературе так же прочны, как жизнестоек прошедший сквозь жестокие испытания прекрасный народ.
Бегство от мрачного экватора
Flight from a Dark Equator