Для меня все это было непостижимо.
– Как же так? – спросила я у заведующего. – Война благополучно закончилась, началась мирная жизнь, а люди, вместо того чтобы радоваться свободе, без толку палят друг в друга. А ведь Свидница такой гостеприимный и веселый городок. Дел столько, что всем хватит… Почему же они так?
Мацеевский только пожал плечами.
Один наш новый сотрудник уговаривал меня:
– Послушайся доброго совета. От всех напастей нет средства лучше водки. Выпей рюмочку, сразу полегчает. Жизнь – штука непростая. Сколько людей зазря погибло и сколько еще погибнет…
Я через силу выпила рюмку. Этот человек мне не нравился, все-то он знал лучше других. И заведующий его недолюбливал.
– Слишком покладист и обходителен, – говорил он. – Даже волосы противные – реденькие, словно прилизанные… Одно слово – слизняк.
Так это прозвище Слизняк к нему и пристало. Пепеэровец Янковский понимал происходящее по-своему:
– Видите ли, товарищ, борьба продолжается. Кое-кому все новое, все наше ненавистно. Много есть негодяев, которые ничем не брезгуют. Им все равно, чувствуют, что проиграли, и даже перед убийством не останавливаются. А еще больше людей введено в заблуждение. Тот, что стрелял в милиционеров, наверно, обыкновенный бандит, мало ли теперь таких…
– Гляди, Катажина, Янковский тебя не только агитирует, он тебя в партию готовит, – посмеивался заведующий.
– Ну и что ж! Он правду говорит, и я ему верю. Да и вас он частенько убеждал, сама слыхала. И не я одна так считаю. Главный врач вчера сказал, что Янковский все видит иначе, чем мы, что он прозорливее нас всех.
Я написала в Кальварию несколько писем. Одно – с обратным адресом – бабке: может, мама пришлет весточку из Львова, и три длинных послания хозяйке. Но в ответ не получила ни слова. Однажды я встретила на улице начальника почты.
– Как вы думаете, – спросила я, – письма из Свидницы уже отправлены?
– Я не думаю, а знаю точно: мы ежедневно отправляем почту, – ответил он с серьезным видом. – Но идут письма через Ниссу, Катовице и далее, а на это требуется время.
Начальник почты появился в Свиднице как один из пациентов Красного Креста. Он принадлежал к самым апатичным больным. Лечение затягивалось до бесконечности, и врачи уже начали беспокоиться. Однажды его навестил Мацеевский.
– В Свиднице отличное почтовое отделение, – сказал заведующий, – но все еще не работает. Ищут специалиста.
Этих брошенных якобы мимоходом слов оказалось достаточно, чтобы поставить человека на ноги. Он принялся за работу и вот теперь, здоровый, загоревший, шагает по улице.
По его мнению, не было в Свиднице здания лучше почты.
Стоило кому-нибудь заикнуться, что, мол, видел красивый дом, как мы немедленно хором перебивали:
– В Свиднице нет дома красивее почты.
Очередная группа больных уехала во Вроцлав. Прощаясь с нами, они от всей души благодарили за внимание и заботливый уход. Обещали писать.
Один старик особенно расчувствовался. Поцеловав меня в лоб, он сказал:
– У вас здесь полно проходимцев. Берегите ее. Это не девушка, а чистое золото.
– Поглядите, как бедняга расклеился, – смеялся заведующий. – Видишь, Катажина, ты можешь несколькими цветочками подкупить человека.
– Скажете тоже, пан заведующий! Их ведь никто не навещал, пока они у нас лежали, вот я и подумала, что, наверно, им очень тоскливо. А тут случайно набрела на огромный сад. Вошла, объяснила хозяину-немцу, для кого мне нужны цветы. Он сразу меня понял. Срезал розы и все повторял: «Naturlich».[14] И мы с хозяюшкой их разделили, чтобы каждому больному достался букетик. Вот и все.
Жизнь постепенно входила в свою колею. После царившей в первые недели неразберихи у меня появились определенные обязанности. Я стала снабженцем. Но мне этого было мало. Я предлагала свою помощь везде, где это не могло показаться навязчивым. Сестры знали, что всегда могут на меня рассчитывать. Я научилась разбираться в лекарствах, а потом – делать перевязки и уколы.
Поток возвращающихся из лагерей редел. Услугами Красного Креста пользовались преимущественно новоселы.
В конце августа всех сотрудников созвали на очередное совещание. Мы узнали, что предстоит серьезная реорганизация.
– Дорогие мои, наша работа носила характер экстренной помощи, – сказал заведующий. – А жизнь постепенно нормализуется, и нам становятся нужны квалифицированные кадры. Сейчас эта проблема встала особенно остро, поскольку району Свидницы грозит эпидемия тифа. Врачебный персонал перейдет в больницы, вспомогательный – в срочном порядке пройдет курс переподготовки. Все, кого переведут в больницы, помните: Красный Крест навсегда останется для вас родным домом. А тиф болезнь грозная. Я рассчитываю на вас.
Все были удручены. Не хотелось примириться с мыслью, что теперь, после войны, когда наконец человеческая жизнь приобрела какую-то цену, надвинулась угроза эпидемии!
К сожалению, это была правда. Изо дня в день приходили все более тревожные вести. Количество заболевших росло в геометрической прогрессии. Посыпались требования из больниц:
– Нужна ваша помощь, присылайте врачей – больных с каждой минутой становится все больше.
Сотрудники разъезжались: кто в Валбжих, кто в Свебодзицы. Я раздумывала, как поступить.
– Ты здесь нужнее, чем там. Надо же добывать лекарства и продовольствие, а ты на это мастер, – решил заведующий.
Я послушалась. Нас осталось всего несколько человек. Все приуныли. Ужинали мы по-прежнему вместе. Старались не подавать виду, пробовали шутить, но все это было уже не то, что прежде.
Вечерами я теперь подолгу задерживалась в дежурке «Скорой помощи».
Однажды выдался на редкость спокойный вечер. Ни одного телефонного звонка. Мы играли в «слова», дежурный врач то и дело выигрывал. Вдруг зазвонил телефон. Врач принял вызов сам.
– Ясно. Несчастный случай в комитете ППР.
Шофер уже мчался к машине. Врач торопливо схватил чемоданчик и выбежал вслед за ним. Уехали. В дежурке остались фельдшер, медсестра и я.
Немного погодя снова зазвонил телефон. На этот раз трубку взяла я. Звонил наш санитар:
– Сообщите в больницу. Серьезный случай, шесть человек тяжело ранены. Фельдшер пусть останется, а ты бери запасную сумку с бинтами и немедленно приезжай вместе с сестрой.
– Будет сделано, – ответила я и, уже собираясь положить трубку, услыхала: – Ты слушаешь? Скажи фельдшеру, пусть позвонит в МО и УБ.[15] Мы тут одни с ранеными, больше никого нет. Неизвестно, что случилось.
– Я здесь не останусь, пан заведующий. Не смогу я жить в этом городе.
– Успокойся, вот платок, вытри слезы. Не нужно плакать. Слышишь? Слезы уже никому не помогут. Хочешь ехать – поезжай. Только почему так получается: то тебе Свидница нравилась, а теперь ты и дня здесь оставаться не можешь?
– Теперь мне каждый прохожий кажется преступником. И что им нужно было от Янковского? Чем он им мешал? Беден был, как церковная мышь, ходил в потертом пиджачке, о себе совсем не заботился. Хотел только, чтобы людям было хорошо. Я этой картины никогда не забуду! И еще я решила: как разузнаю все о партии, попрошу, чтоб меня приняли. Да, обязательно вступлю в партию.
Я никак не могла успокоиться. Едва закрою глаза, вижу эту страшную комнату, недвижимые окровавленные тела. И все слышу одни и те же слова:
– Это была лишь автоматная очередь!
Всего одна очередь, а они мертвы. Одного, может быть, удастся спасти, хотя он до сих пор не пришел в сознание. Ему беспрестанно переливают кровь. Но надежда пока слабая. Янковский сидел за столом, опустив голову. Казалось, он спит. А он был мертв.
Милиция оцепила здание, но никого не обнаружили. Пока еще никто не мог сказать, как и когда это произошло. Часового нашли с проломленным черепом во дворе.
Через три дня состоялись торжественные похороны. В них участвовали все жители Свидницы. Я не пошла. Не хотела, чтобы видели меня плачущей.