– Веселятся люди, есть война, нет ли – им безразлично, – негодовала пани Ковалик. – И что любопытнее всего: чем меньше в магазинах тканей, тем шикарнее платья. Как это понять? Несколько лет назад старались шить поскромнее, чтоб и на праздник и на другие случаи сгодилось. А теперь как шьют? С декольте, без рукавов, расклешенные, словно ни войны, ни трудностей!
– А тетка твоя что, графиня, что ли, – больно нос задирает? – Этот вопрос она задавала в третий раз, потому что нам часто мешали клиентки.
– Виктория – младшая бабкина дочь. Она одна из всей семьи училась в гимназии да вышла за офицера. Теперь кичится этим и корчит из себя национальную героиню. Бабка вокруг нее пляшет и меня заставляет. Терпеть ее не могу. За одно только ей спасибо: настояла, чтобы бабка меня Каськой не звала.
Платья к новогоднему карнавалу пани Ковалик шила словно с раздражением и за работой приговаривала:
– Зло меня берет! Столько горя на свете, столько невзгод. Как увижу тех, что после варшавского восстания сюда приехали, сердце кровью обливается. А кальварийские кумушки у варшавян последние гроши выуживают, и хоть бы у какой рука дрогнула. На тряпки они денег не жалеют.
Пани Ковалик приютила у себя варшавянку с двумя худущими ребятишками, отдала ей одну комнату. А когда выяснилось, что та зубной врач, позволила ей принимать на кухне пациентов.
– Пусть себе малость подработает, – говорила она, – лишних денег теперь ни у кого нет. Правда, нехорошо, что столько народу в доме толчется. Ко мне эти, с позволения сказать, клиентки ходят – одна морока с ними. Сама видала: пока одну юбку сошьешь – охрипнешь. А тут еще к этой бедолаге повадились. Приходится следить, чтобы ей хоть платили, уж больно народ тут продувной, каждого норовят облапошить.
Как-то наш хозяин сказал, что собирается в Краков. Я попросила его купить мне две самые простые тряпичные куклы. Денег у меня было очень мало. Услыхав мою просьбу, хозяйка рассмеялась. Но когда узнала, что куклы предназначаются дочкам зубной врачихи, велела купить получше. И денег добавила.
– Ну, как тебе там у портнихи живется? – каждый день неизменно справлялась хозяйка.
– Спасибо, все в порядке, – отвечала я, а однажды добавила: – Знаете, пани Ковалик мне нравится. Она справедливая и людям сочувствует. Кажется, душа у нее добрая.
– Может, и добрая, не знаю. – Хозяйкин ответ мог означать, что она не вполне с этим согласна. А когда я собралась уходить, сказала: – Я ничего от тебя никогда не слышу… Любопытно, о чем там у пани Ковалик бабы судачат. А с другой стороны, похвально, что ты ничего за ними не повторяешь.
О войне, о перемещающейся на запад линии фронта теперь толкуют с утра до вечера. Хозяин куда-то ходит – никто не знает куда – и всегда приносит свежие новости, одна другой радостней. Делится ими с домашними он поздним вечером. Все слушают, затаив дыхание, хотя он говорит спокойно и неторопливо.
Однажды, воротясь, хозяин крикнул с порога:
– Русские освободили Краков!
Все замолчали от изумления. Хозяин повторил:
– Русские освободили Краков!
– Краков! Неужели? – теперь все заговорили разом. – Если уже Краков, то в Кальварии их надо ждать со дня на день.
Спать мы теперь ложились поздно. Даже мне бабка позволяла такую роскошь. Все наблюдали за немцами, которых в Кальварии было всего человек двадцать. Ведущее на Вадовицы шоссе было забито днем и ночью. Машина за машиной. Направление одно: на запад. Время от времени гудела далекая канонада, словно где-то под Мысленицами или Скавиной бушевала гроза.
Но русские не появлялись.
Как-то пани Ковалик послала меня с платьем к заказчице, жившей за вокзалом:
– Отнеси ей. Лучше потратить время на дорогу, чем выслушивать здесь ее болтовню; так недолго и целый день потерять.
Я промерзла до костей в своем пальтишке на рыбьем меху. Возвращалась почти бегом, вприпрыжку. Снегу было много, он уже слегка подтаивал на солнце. Дорога была в рытвинах – беда тому, кто зазевается, – а лужи затянуты тонким слоем льда.
Вдруг что-то свистнуло – я даже присела, – потом еще и еще. Когда немного погодя, не вставая, я осторожно приподняла голову, несколько светящихся шаров один за другим со свистом пролетело надо мной. Я поняла: это били «катюши»! Страха как не бывало. Я сразу почувствовала себя в безопасности и побежала дальше.
Кто бы подумал, что Освобождение будет вот таким! Чего только мы друг другу не рассказывали, каждый был мудрецом. А тут сыграли «катюши», и немцев как ветром сдуло. В Кальварии ни единого стекла не вылетело, а фронт уже продвинулся дальше. Нам повезло. Могло получиться совсем по-другому. И насчет русских болтали чушь. Это настоящее войско. На отдыхе любят песни петь, от чарки не отказываются.
– А какие веселые! – говорил бабке Дрозд.
– Слава богу, что так вышло. Могло быть иначе, – кивала головой бабка. – Вот если бы тут, не приведи господи, фронт остановился… В тридцать девятом мы во Львове десять дней в подвале просидели, стрельба была – вспомнить страшно. Дом наш оказался на самой линии фронта. Бога надо благодарить, что на этот раз обошлось.
Я тут же отправила маме письмо. Теперь буду ждать ответа. Лишь бы побыстрее пришел. Затемнение не отменяется, ведь война еще не закончилась. Польских солдат пока что никто не видел. Думаю, что по-прежнему буду ходить к портнихе. Только бы мама приехала, тогда все наладится. Но боюсь, быстро ей не собраться.
Все радуются Освобождению.
– Иначе дышится, – говорит хозяйка.
Да только у бабки в доме царит нужда. Я работаю у пани Ковалик. Бабка все ворчит, что деньги на исходе и мать могла бы уже за мной приехать или, по крайней мере, написать пару слов. Тетка Виктория, хмурая и злая, слоняется по комнате. Михал прислал письмо, где сообщил, что семейство, поселившееся в конце оккупации в нашей краковской квартире, и не думает съезжать.
В один прекрасный день пани Ковалик, в последнее время какая-то уж очень веселая, призналась, что влюблена без памяти и вскоре бросит шитье.
– Передохнем малость. Когда снова возьмусь за работу, я тебе дам знать. Теперь я влюблена и должна довести дело до свадьбы. Иначе из-за этих поганых тряпок мужика потеряю.
И опять началась страда дома от зари до зари. Бабка стала просто невыносимой, хотя хозяйка и унимала ее как могла.
– По правде говоря, вы, видно, бога забыли, раз так девчонкой помыкаете.
– А ее иначе, чем в ежовых рукавицах не удержишь. Отец у нее такой, что и сказать стыдно, а она вся в него, ей только дай волю, тут же покатится по дурной дорожке. И нечего меня укорять, что я ею помыкаю. Я в ее годы как белка в колесе вертелась. У нас в семье восемь душ было моложе меня. Мать с утра до вечера меня подгоняла. На первую обувку я сама себе заработала.
И вот теперь, когда, казалось, рассчитывать было не на что, мне вдруг повезло. Сначала одной русской девушке-регулировщице понадобилось сшить блузку. Она обратилась к пани Ковалик, но у той не нашлось времени – на пасху была назначена свадьба, и портниха направила девушку ко мне. Я растерялась – предложение было таким неожиданным – и, разумеется, испугалась ответственности, но в конце концов согласилась. Решила испытать свои силы. За шитье взялась сразу. Волновалась страшно. Блузка должна была получиться удачной, – за мной наблюдали все домашние. Мне важно было убедить бабку, что и за четыре месяца можно кое-чему научиться. И все обошлось. Блузка сидела превосходно.
– Сколько времени ты потратила? Один день? Молодец, Катажина, белоручкой тебя не назовешь, – похвалила меня хозяйка.
Регулировщица Таня была довольна и спросила:
– Можно принести еще? У нас девушек много, и всем нужны кофточки.
Работа закипела. С утра до вечера сплошные блузки. Расплачивались девушки кто деньгами, а кто продуктами.
Я подружилась с Таней, которая приходила чаще других. Как-то она посоветовала мне съездить в Бельск: там проходит линия фронта и туго с продуктами; если повезти туда сало, его можно обменять на шерстяной отрез. Я рассказала об этом хозяйке: