— Господи!..
— Я именно для этого к вам зашел. Повторяю, ему необходимо уехать возможно скорее и лучше всего за границу. На юг отсюда теперь пробраться гораздо труднее.
— Что вы говорите! Боже мой!
Браун, щурясь, смотрел на Мусю.
— Надо уехать за границу, — повторил он.
— Но как же это сделать?.. Бежать нелегально? Ведь это безумие! Я с ума сойду! — сказала Муся, совсем так, как говорила Тамара Матвеевна.
— Есть возможность уехать за границу легально, — ответил Браун. Он вынул из бокового кармана большой желтый запечатанный конверт. — Здесь немецкий паспорт. Главе организации удалось достать немецкие паспорта для нескольких лиц. С пропуском, со всем, что нужно. Приметы вставлены, по моим указаниям, точно. Этот паспорт может считаться вполне надежным документом. Ваш юноша вдобавок прилично говорит по-немецки. Он должен, разумеется, старательно изучить свой новый документ.
Муся смотрела на Брауна выпученными глазами. «Значит, и он принимал участие в организации! — подумала она, только теперь это сообразив. — Ну да, иначе откуда он мог бы знать? Наверное он-то и ввел князя и Витю… Какая низость! — чуть не сказала она вслух. — Мальчика повести на такое дело!..»
— Витя отсюда не уедет! Он не захочет оставить отца в крепости.
— Какая польза отцу Вити от его пребывания в Петербурге?
— Никакой, разумеется, но…
— Убедите его уехать. Вы, кажется, имеете влияние на молодого человека… Сказать правду, я думаю, что его отца уже кет в живых. Я знаю достоверно, что заключенных расстреливают ежедневно партиями, по алфавиту. Хорошо, если начали с буквы а, тогда до него далеко. Но могли начать и с последней буквы. Во всяком случае дойдут очень скоро.
Он сказал это просто и жестко. Муся молча с ужасом на него смотрела.
— Придумайте что-нибудь. Скажите, что из-за границы можно будет посылать продовольствие в крепость, что за границей можно будет найти связи. Я думаю, его обмануть нетрудно.
— Я постараюсь. Да, конечно, ему надо бежать… Но это так неожиданно…
— Если он останется здесь, то, вероятно, погибнет и притом без всякой пользы. С этим же паспортом он почти наверное проедет благополучно: на Финляндском вокзале контроля никакого, а в Белоострове пока не очень подозрительны… Кстати, ему необходимы финляндские деньги: русских не принимают даже на вокзале. В конверте, который я вам дал, кроме паспорта и пропуска от Смольного, есть три тысячи финских марок. Это то, что организация может ему дать. А дальше, мой совет ему: из Финляндии кружным путем ехать на юг России. Там он, как смелый юноша, может пригодиться.
— Ну, это мы посмотрим, — сердито сказала Муся. «Здесь чуть не довел мальчишку до расстрела и еще куда-то посылает его воевать!.. Никуда я Витю не пущу, лишь бы через границу проехал. Уж если так, то со мной и будет жить, пока Вивиан не вернется»… этот новый план не. был неприятен Мусе, он только появился слишком внезапно. У нее шевельнулась мысль, что, быть может, Вивиан будет не очень доволен. «Bce равно, там увидим…»
— Но если его не пропустят и арестуют на границе?
Браун развел руками.
— Все может быть, — сказал он. — Однако риск невелик. Во всяком случае оставаться в Петербурге гораздо опаснее… Вы едете завтра? Виктору Николаевичу я советовал бы тоже уехать не мешкая. Как вы едете: через Финляндию или морем?
— Мы едем в Финляндию. Вероятно, там пробудем некоторое время.
— Вот и отлично, значит там и встретитесь с Витей. Я думаю, вам удастся его убедить, — с улыбкой добавил Браун.
— Все это так ужасно! Так для меня неожиданно! Да… А вы? Вы что предполагаете делать?
— Я тоже, вероятно, уеду, — кратко ответил Браун, прекращая сухой интонацией дальнейшие вопросы. — Пожалуйста, передайте от меня Вите следующее: чтобы он, во-первых, ни в каком случае меня не искал, во-вторых, чтобы и не заглядывал туда, куда ходил до сих пор.
— Это куда?
— Туда, куда ходил до сих пор, — повторил так же Браун.
Муся испуганно на него смотрела. Ее раздражение исчезло, тон Брауна внушал ей непривычную робость. «Как он, однако, осунулся… Верно, он и сам сейчас подвергается большой опасности, — подумала она, — Боже мой, когда конец? Когда конец?..»
— Туда, куда ходил до сих пор, — покорно повторила она. — Я скажу, но…
Браун встал, не дослушав.
— Прощайте. И не сердитесь на меня. У всех есть родные и близкие, — сказал он, отвечая на ее невысказанный укор. — Желаю вам счастья.
Муся тоже встала, взглянула на него, затем опустила глаза. Она была очень взволнована.
— Постойте… Я хотела вас спросить… Сама не знаю, что… Вы не хотите ли повидать Глафиру Генриховну? Надо бы и с ней посоветоваться…
— Что ж ее беспокоить? Ведь она лежит? Передайте ей мой искренний привет и пожелания скорейшего выздоровления, — сказал Браун.
Эти сухие слова ее резнули. «Пожелания скорейшего выздоровления», точно письмо заканчивает! Какой он странный!..»
— С вами когда теперь увидимся, Александр Михайлович?.. Где?..
Он нахмурился и поцеловал ей руку. С минуту они молча смотрели друг на друга. «Он все понимает… Гораздо больше, чем мне казалось», — подумала Муся. У нее вдруг опять подступили к горлу рыданья.
— Ну, прощайте… Извините, что взволновал вас.
— До свиданья, Александр Михайлович, — сказала Муся. — Дай Бог… Дай Бог, чтобы…
Она заплакала.
II
Ильич лежит в Москве, тяжело раненный при исполнении революционного долга, лишь по чистой случайности не убитый преступной женщиной, изменившей рабочему классу. Здесь в Петербурге предательски убит товарищ Урицкий. Банкиры Антанты покрыли всю пролетарскую страну густой цепью военных заговоров. Перед советской властью стоит альтернатива: погибнуть или бороться изо всей силы, никого не щадя и не останавливаясь ни перед чем. Классовое сопротивление буржуазии может быть сломлено лишь классовым насилием пролетариата, которое не может не отлиться в форму террора. Не понимать этого, сравнивать пролетарский террор с террором буржуазным или царистским, могут только люди, не имеющие представления о марксистской идеологии и о диалектике истории. С железной руки надо снять бархатную перчатку. Лицемерные принципы гуманной демократии должны быть принесены в жертву принципам классовой революции. Вдобавок рабочие массы настойчиво требуют от партии решимости и воли. Если они их не увидят, они сами возьмутся за дело и затопят страну потоками крови врагов.
Эту схему обсуждать уже давно не приходилось, — она была одобрена партией. Однако Ксения Карловна иногда мысленно восстанавливала весь круг мыслей: схема и успокаивала ее, и ласкала в ней своей стройностью чувство красоты.
Карова мужественно-стыдливо говорила ближайшим партийным друзьям, что свою новую должность она приняла «не без тяжелой внутренней борьбы». И в самом деле, когда Ксении Карловне неожиданно предложили занять важный пост в Чрезвычайной Комиссии, она немного смутилась и попросила несколько часов на размышление. Размышлять ей в сущности было не о чем: за Карову, как почти за всех ее партийных товарищей, неизменно размышляла двадцатилетняя груда брошюр. Смутным, почти бессознательным воспоминанием о чем-то в этой груде была и самая просьба о нескольких часах на размышление. И когда вожди проникновенно говорили Каровой, что, предлагая ей боевой пост, особенно ответственный при создавшейся конъюнктуре, партия требует от нее жертвы, — это также было из брошюрной груды.
Прежде, работая в Коллегии по охране памятников искусства, Ксения Карловна руководилась другой схемой, тоже одобренной партией: пролетариат должен обогатить свою сокровищницу лучшим из того, что создало искусство буржуазного класса. Новая схема была менее привлекательна, но гораздо более драматична; Ксения Карловна очень любила драму. После нескольких часов размышлений, выйдя победительницей из внутренней борьбы, Карова заявила вождям, что видит в сделанном ей предложении доказательство высшего партийного доверия и не считает себя в праве отказаться. Об этом говорили в ответственных кругах, — Ксения Карловна знала, что говорят о ней с восхищением.