— Два Manhattan’a, — повторил метрдотель. Он подал Мусе карту без переплета и отошел к французскому столу. Сидевшие за этим столом люди с любопытством смотрели на Мусю. Витя заметил, что один из них скользнул взглядом по немецким офицерам и тотчас отвернулся.
— Супа, я думаю, мы есть не будем? Здесь удивительные закуски. «Сексер», что ты, вероятно, знаешь?
— Да, конечно. Мы ведь бывали на Иматре.
— Значит, закуска… Потом ты что будешь есть? Я закажу sole frite[91] и утку, это они недурно готовят… Но, может быть, ты не любишь sole frite?
Она звонко-весело засмеялась, так что с обоих столов оглянулись.
— Ты удивляешься, что я после Петербурга вдруг стала такой гастрономкой! Но ты и представить себе не можешь, как быстро возвращаешься в нормальные человеческие условия!.. Я в первый день тоже на все здесь смотрела, как баран на новые ворота, после селедки и бифштексов из конины, которыми нас кормила Глаша… Бедная Глаша, мне так ее жаль!.. Какое ты вынес впечатление из слов доктора? Это опасно?
— Он прямо мне сказал, что если…
— Постой, по случаю твоего приезда я хочу выпить шампанского. Да, да! У них есть французское. Собственно, напитки запрещены, но здесь все можно… Вот он идёт… Что же это я все заказываю, это неприлично, ты уже большой. Закажи ему ты, а я, кстати, послушаю, как ты говоришь по-английски.
Витя выдержал экзамен с честью.
— Недурно, — сказала Муся. — Это очень важно, потому что мы тебя везем в Англию.
— Как это, вы меня везете?
— Да так, очень просто. Вивиан еще не получил инструкции, но, вероятно, мы скоро отсюда уедем… Впрочем, об этом мы еще успеем поговорить… А что, кстати, если б ты, хоть из вежливости, спросил меня, как поживают папа и мама? — смеясь сказала Муся.
— Ах, ради Бога, извини! Я совершенно забыл… Но разве ты могла с ними снестись? Я просто не подумал!
— Верю. Конечно, могла снестись. Кажется, папа занимает теперь при гетмане какой-то важный пост, — какой, не помню, но важный. Я это не очень одобряю, однако им там виднее. Притом я ничего не смыслю в политике… Ты тоже ничего не смыслишь, поэтому молчи. Писем я еще не имею, но получила две длинных телеграммы. И представь, шли всего шесть-семь часов!
— Что же они телеграфируют?
— Они так счастливы, что мы сюда вырвались… Собственно, в телеграммах говорилось только об этом (Муся не сказала, что вторая телеграмма была восторженно-поздравительной в ответ на ее извещение о свадьбе). Да еще папа сообщает, что послал мне чек на Стокгольм. У него в Стокгольме есть деньги. Это очень кстати, конечно… Вивиан тоже получил здесь деньги от своей тетки, он ведь ее наследник, — сказала Муся, опять бегло взглянув на Витю. — Вот несут наши Manhattan’ы. И шампанское… Как жаль, что здесь нет музыки! Я люблю в ресторанах плохую музыку.
— А я не люблю… И потому, что плохая, и потому, что нельзя разговаривать.
Они выпили коктейль.
— Твое здоровье!.. Нравится тебе? Невкусно, но увидишь, как будет приятно потом!
— Нет, и на вкус хорошо, — солгал Витя. — Твое здоровье, Мусенька!
Коктейль скоро ударил в голову. Разговаривать стало легче: они только теперь почувствовали, что до того было не очень легко.
— Смотри, сколько подали закусок.
— Да, я этого давно не видал… Господи!..
— Кажется, нечего тебе желать доброго аппетита? Ешь, голубчик… О чем мы говорили? Да, кстати, о деньгах, — вскользь добавила она. — Или, вернее, не совсем кстати. Быть может, это тебя тревожит, мой друг? Правда? Так вот я хотела тебе сказать, что об этом ты совершенно не должен беспокоиться…
— У меня есть деньги, — поспешно сказал Витя.
— Да, эти три тысячи марок, конспиратор? На это далеко не уедешь, — смеясь сказала Муся. — Но я тебе открываю неограниченный кредит… Из моих денег, — подчеркнула она, — из тех, что я получу от папы… Хотя и Вивиан мне говорил то же самое. Он тебя так любит…
Витя покраснел до корней волос. Муся весело на него смотрела. Вид того, как он ел, доставлял ей удовольствие.
— Спасибо, но мне не нужно… Я думаю, этих трех тысяч мне хватит для того, чтобы пробраться на юг России.
— Куда? На юг России? Ты с ума сошел!
— Нет, не сошел. Я твердо решил…
— Какой вздор! Тебя только там не видали! Тебе учиться надо, а не воевать… Но мы все это еще. обсудим с Вивианом…
— И обсуждать нечего, — мрачно ответил Витя, подумав, что, если он с кем-либо не станет этого обсуждать, то именно с Клервиллем.
— Хорошо, хорошо… К тому же, ты и не можешь ехать на юг России до тех пор, пока не выпустят Николая Петровича. Подумай только, что с ним может быть, если они узнают, что его сын в этих южных армиях! — По изменившемуся лицу Вити она увидела, что нашла настоящий довод, которым и надо будет пользоваться. — Ну, да обо всем этом еще рано говорить.
— Да, рано… Хотя почему же рано?.. Значит, по-твоему, надо сидеть так, сложа руки, и ждать, пока им угодно будет освободить папу, Алексея Андреевича, всех…
— Витенька, но что же делать? Мы из Англии будем хлопотать, у Вивиана там большие связи… Все-таки, если кто может оказать протекцию, то скорее всего англичане.
— Они уже оказали протекцию капитану Кроми, твои англичане!
— Это дело еще не кончено. Я уверена, английское правительство так этого не оставит!.. Витенька, повторяю, что же делать? Во всяком случае отсюда ты сможешь посылать Николаю Петровичу провизию. Там ведь ничего нет. Согласись, для одного этого стоило уехать.
— Ты думаешь, это возможно? Мне и то совестно есть все это, — сказал Витя. — В то время, как там…
— Я думаю, скоро будет возможно. Ведь я и нашим буду все посылать. Глаше, Сонечке, Никонову…
— Да, им, вероятно, можно будет, но в крепость, как ты думаешь?.. Вы здесь ничего не слышали о заключенных? У нас ходят всякие слухи!.. Вы ничего не слышали?
— Ничего, решительно ничего, — сказала Муся. Витя беспокойно на нее взглянул: его встревожило это повторение: «решительно ничего».
— Наверное? Ты меня не обманываешь?
— Какой ты странный! Что же я могу здесь в Гельсингфорсе знать?
Муся действительно ничего по-настоящему не знала. Однако как раз накануне завтракавший с ними английский офицер, только что приехавший с русской границы, рассказывал, что у Лисьего Носа большевики расстреляли и затопили в северном Кронштадтском фарватере несколько барж с заключенными, вывезенными из петербургских тюрем. Клервилль был чрезвычайно недоволен тем, что его товарищ рассказал это при Мусе, — так на нее подействовал рассказ.
— Что я могу знать? — повторила Муся. — «Нет, это верно неправда», — сказала себе она. — Нам говорили, будто все эти слухи распускаются ими нарочно, чтобы запугать…
— Ты думаешь? Правда?
— Это очень правдоподобно… Возьми и грибков, они очень вкусные. Правда, хорошая закуска?.. Но скажи, ты рад, что приехал?.. Я так рада! А ты?
Он посмотрел на нее, — спрашивать было не нужно.
— Налей мне шампанского.
— Как, к закуске? Еще не достаточно холодное. Пусть остынет, — сказал Витя, тоже очень быстро становившийся гастрономом.
— Все равно… Спасибо… Но постой, ты начал говорить о Глаше, что тогда сказал доктор. А я тебя прервала, сама не знаю, как…
На этот раз смутилась и покраснела Муся. Витя смотрел на нее с улыбкой.
— Я знаю, у тебя сейчас обо мне нехорошие мысли, — сказала она, грозя ему пальцем.
— Мусенька! У меня о тебе нехорошие мысли?
— Да, да… Ты думаешь: чуть только она оказалась в Европе, чуть только вернулась прежняя жизнь, и уже ей больше нет никакого дела ни до Глаши, ни до Сонечки, ни до всех тех, кто там остался!.. Гадкий мальчишка, ты врешь!
— Мусенька, но ведь я никогда ничего такого не говорил!
— Но ты это думал, это еще хуже! И это совершенная неправда!
— Да это ты все выдумала!