— Неплохо, — сказал он.
— Вот видите, — с гордостью произнес Мур, — телепаты смогут определить траекторию действия Пеллига, но им не удастся рассчитать его скорость. Никто не будет знать, в какой точке этой траектории Пеллиг окажется в заданный момент времени.
8
Квартира Элеоноры Стивенс находилась в квартале для классифицированных Холма Фарбен и состояла из нескольких уютно обставленных комнат.
— Я недавно переехала сюда, — сказала Элеонора Теду.
— А где Мур?
— Вероятно, у себя.
— Я полагал, что вы живете вместе.
— В настоящее время — нет.
Элеонора повернула регулятор прозрачности на одной из стен, и тотчас звезды на ночном небе, огни движущихся автомобилей, очертания Холма бесследно исчезли.
— В настоящее время я одна, — тихо сказала Элеонора. — Грустная ситуация, правда? После Мура у меня был один парень — исследователь из лаборатории, друг Мура; потом, недолго — другой, экономист. Не забывай, я была телепаткой. В большинстве своем мужчины сторонятся нас, и я, в силу этого, никогда не принадлежала никому из Корпуса.
— Теперь это в прошлом.
— О, да. Наверное я испортила себе жизнь. Телепатия никогда не интересовала меня, но у меня не было иного выбора. Кроме того, у меня не было квалификации, с детства меня прочили только в телепаты. Кстати, если Веррик выгонит меня, это конец. Я не смогу вернуться в Корпус, и не смогу преуспеть в Игре.
Она умоляюще посмотрела на Бентли.
— Тед, это ничего, что я независима?
— Не думай об этом.
— Я совершенно одна. Никого рядом. Это жестоко, Тед. Я не могла не последовать за Верриком. Он единственный, с кем рядом я себя чувствую в безопасности. Но он же оградил меня от всех, даже от семьи, — она устало всплеснула руками. — Я не могу быть одна, я боюсь.
— Не надо бояться.
— Я не могу, — всхлипнула Элеонора. — Как тебе удается так жить, Тед? Ведь надо от кого-то зависеть, быть чьим-то протеже. Наш мир холоден, враждебен, он лишен тепла. Знаешь, что произойдет, если ты сорвешься?
— Знаю, — ответил Тед. — Они расправятся со мной.
— Я должна была остаться в Корпусе. Но я ненавидела эту работу. Все время следить, слушать, что происходит в умах других… Казалось, что сама я уже не жила, не являлась самостоятельным индивидом, была только частью общего организма. Я не могла ни любить, ни ненавидеть. Была только работа, и я должна была ее делать вместе с другими типами вроде Вейкмана.
— Ты хочешь быть независимой и одновременно боишься этого.
— Я хочу быть сама собой! Но не одинокой. Я ненавижу просыпаться в одиночестве. Ненавижу возвращаться в пустую квартиру, вести хозяйство только для себя…
— Ты молода, привыкнешь к этому.
— Нет! Я не хочу привыкать.
Элеонора, отбросив назад свою огненную шевелюру, в упор посмотрела на Теда:
— Начиная с шестнадцати лет у меня было много мужчин. Даже не помню сколько. Какое-то время с каждым из них я была рядом, а потом мы начинали раздражать друг друга. Всегда что-то происходило… Это никогда не продолжалось долго…
Бентли, погруженный в собственные мысли, с трудом воспринимал слова Элеоноры.
— Когда-нибудь я найду среди всех других одного, — горячо зашептала Элеонора. — Ведь правда? Мне только девятнадцать лет, но я неплохо устроилась в жизни. Веррик мне покровительствует…
Наконец до Бентли дошел потайной смысл ее слов.
— Ты предлагаешь жить вместе?
Элеонора вспыхнула:
— А ты хотел бы?
Тед молчал. В глазах Элеоноры вспыхнула обида.
— Что с тобой? — спросила она.
— Прости. С тобой это никак не связано. Я думаю о Холме. Он красив ночью. Глядя на него, никогда не догадаешься, чем он является на самом деле.
— При чем здесь Холм?
Элеонора опустила голову.
— Наверное, я для тебя ничего не значу. О, небо! Ты был так воодушевлен, когда появился в бюро. Можно было принять тебя за христианина, входящего в рай. И я подумала, увидев тебя: а ведь с этим парнем хорошо бы еще встретиться.
— Я хотел уйти из системы Холмов и найти нечто лучшее. Думал, что это лучшее — в Директории.
— Директория! — рассмеялась Элеонора. — Абстракция. Из кого, по-твоему, состоит Директория? Это же, в первую очередь, живые люди, а не учреждения и конторы. Можно быть верным слову, имени, но не этой живой сущности из плоти и крови.
— Дело не только в людях и учреждениях, — возразил Бентли. — Они ведь что-то представляют…
— Что?
— Нечто, что значительнее всех нас, важнее, чем отдельный индивид или группа индивидов.
— Это ничто. Если у тебя есть друг, то это человек, индивид, не так ли? Это не класс и не профессиональная группа. Ты же не дружишь с классом, например, четыре-семь, нет, ты дружишь с конкретным человеком. Если ты спишь с женщиной, то это определенная женщина, не так ли? А все остальные в это время исчезают. Единственное, что ценно в жизни — это люди, твоя семья, твои друзья, твоя любовница, твой покровитель. Ты можешь касаться их, приближаться к ним, впитывать в себя их жизнь. Господи, да ведь надо же уметь привязываться к кому-нибудь! И уж, конечно, нужно иметь покровителя. Кому еще можно довериться?
— Самому себе.
— Тебе покровительствует Риз. Это сильный покровитель. Многие посчитали бы за счастье…
— Он вельможа, — оборвал Элеонору Бентли. — Я ненавижу пэров.
— Ты психопат.
— Я знаю, — согласился Бентли. — Я больной человек. И чем больше я разбираюсь в этой жизни, тем сильнее болезнь. Я болен хотя бы потому, что считаю больными всех, а здоровым признаю только себя. Незавидное у меня положение, правда?
— Да, — прошептала Элеонора.
— Как бы я хотел уничтожить все это одним ударом… Впрочем, в этом нет необходимости: все разрушится само собой. Подумай сама: один человек идет убивать другого, а весь мир смотрит на это и аплодирует. Во что мы верим? В первоклассных преступников, работающих на более могущественных преступников. И мы присягаем их бюстам из пластика.
— Бюст — символ, — глаза Элеоноры победноблеснули. — Ты знаешь это, Тед. Преданность — самое ценное, что у нас есть. Преданность, соединяющая нас, связывающая слугу с его покровителем, мужчину с его любовницей.
— А может, — сказал Бентли, — мы прежде всего должны быть преданы идеалу?
— Какому идеалу?
Бентли не нашел, что ответить. У него появилось ощущение, что мозг вдруг отказался повиноваться ему. В голове закружились об ывки мыслей, к которым сам Бентли, казалось, не имел никакого отношения. Откуда шел этот поток, Бентли не знал.
— Конечно, нам ничего не остается, — наконец сказал он, — как только быть верными клятве. Преданность, клятва — это основа, на которой все держится. Но чего она стоит? Немногого. Все вокруг начинает обесцениваться.
— Неправда, — возразила Элеонора.
— Разве Мур предан Веррику?
— Нет, но именно поэтому я его оставила. Он признает только свои теории. А я это ненавижу.
— А ведь Веррику тоже нельзя доверять, — заметил Бентли. — Зря ты ругаешь Мура. Он стремится подняться как можно выше, как все в этом мире, в том числе и Риз Веррик. И какое это имеет значение, что кто-то переступает через свои клятвы, чтобы сорвать большой куш, приобрести больше влияния и власти. Идет гигантская давка у подножия вершины. Вот когда все карты будут раскрыты, тогда ты и узнаешь истинную цену многих людей. В том числе и Риза Веррика.
— Веррик никогда не допустит падения тех, кто зависит от него!
— Он уже это сделал, когда позволил мне присягнуть ему. В той ситуации это было нарушением морального кодекса. Ты это знаешь лучше, чем кто-либо!
— Боже! — воскликнула Элеонора. — Ты этого никогда ему не простишь! Ты считаешь, что он надсмеялся над тобой…
— Нет, Элеонора, это серьезнее, чем ты хочешь представить. Это наша подлая система начинает показывать свое истинное лицо. И с меня уже довольно. Что можно ждать от общества, основанного на играх и убийствах?
— Но это не вина Веррика. Конветет учрежден задолго до него, с того времени как принята система Минимакса.