— Господи! — Туманов с трудом глотнул воздуха. — Господи! Почему они все уходят?! Почему они, а не я?! Почему лучшие — уходят, а такие, как я — живут?! Что ж это, а?.. Я же хотел… Где дочка?
— С твоими телохранителями… Точнее, под их присмотром… Ты приезжай, Андрей. Она оставила тебе письмо… Именно тебе… Мы будем ждать тебя.
Он продиктовал адрес и повесил трубку. Туманов бессильно опустился в кресло и невидящим взглядом уставился за окно.
— Умерла, — сказал он. — Как же так?.. Я хотел, чтоб все было совсем иначе… А она умерла…
Кулагин понимающе посмотрел на него:
— Мы всегда не успеваем за теми, кто умер, — сказал он. — И оставляем себе слишком много неоплаченных долгов…
— Умерла, — повторил Андрей. — Она ведь была очень сильная… Очень… И умерла… Если б пришла, сказала… Она же спрашивала меня тогда, давно, смог бы я принять ее вновь… Но я боялся… Боялся, что все будет по-старому… А теперь она умерла…
— Я отвезу тебя, — сказал Кулагин. — И встречу… А там, ты уж сам. Каждый хоронит своих мертвых сам, это старый закон жизни… И пусть ей там будет лучше, чем здесь. Пусть будет пухом ей земля…
— Пусть земля ей будет пухом, — сказал Корицын, мужчины подняли стаканы и, не чокаясь, выпили.
Они сидели в квартире Светловой, которая, к удивлению Андрея, не носила предполагаемых им следов роскоши или хотя бы обеспеченности. Обычная мебель, которую можно купить в любом недорогом магазине, выцветшие от солнца шторы, уже помеченная временем техника. Посреди комнаты был поставлен стол, вокруг которого и расположились мужчины. Жена Новикова уже ушла, и теперь их осталось пятеро: Новиков, те, кто ее любили, но так и не смогли ни удержать, ни уберечь. Корицына Андрей узнал сразу, несмотря на то, что за эти годы тот сильно изменился, пополнев, потучнев и растеряв по времени свою, когда-то густую шевелюру. Скульптора Ватагина и бизнесмена Раневского ему представил Новиков. Сам Туманов вряд ли смог узнать Раневского: по лицу бизнесмена было заметно, что в последнее время он много пил. Странно, но те, кто когда-то вызывал у Андрея ненависть и ревность, теперь казались понятными и не отталкивающими, словно после смерти Светловой упали стены, возведенные между ними, а общее горе объединило этих, по-своему любивших и по своему одиноких теперь людей.
— Дочку заберешь к себе? — спросил Новиков у Андрея.
Туманов медленно покачал головой:
— Нет… Еще слишком памятен случай, когда ее похитили, чтобы… Ты помнишь, Витя?
Раневский кивнул.
— Да и что я ей сейчас скажу?.. Что ни говори, а нужно возвращаться к нашим отношениям с Наташей… А этого я ей сказать не могу… Не сейчас… Пусть поживет пока у бабушки. Найму гувернанток, оплачу хороший колледж… Счет в банке у нее есть, телохранители следуют по пятам… Пусть растет, не ведая тех сторон жизни, с которыми пришлось столкнуться нам и которые унесли ее мать… Незачем ей знать это. Вырастет, тогда я приду и спрошу, сможет ли она простить меня…
— Не лучше ли будет взять ее к себе сейчас? — спросил Раневский.
— Я не смогу сейчас дать ей правильное воспитание, — сказал Туманов. — Я слишком устал в последнее время, растерялся, не знаю, как жить… Ей будет лучше до той поры, пока не придет время и пока ей не понадобится отец… Меня сейчас почти не бывает дома, а няньки, гувернантки — это все не то. Она еще слишком юна для того, чтобы жить в моем мире… Лет через пять я оставлю бизнес на плечах своих директоров и буду лишь контролировать его. Говорят, что когда дело приобретает определенные разгон и масштабы, оно может обойтись без основателя… Вот тогда я возьму ее, и мы уедем куда-нибудь, где я могу писать книги и воспитывать дочь.
— Не ошибись, — сказал Раневский. — Именно тебе она доверила Настю, веря в то, что именно ты сможешь воспитать ее… Дать Наташе вторую жизнь.
— У каждого своя жизнь, — сказал Андрей. — И девочка пойдет своей дорогой. Иной, отличной от нашей. Дети редко бывают похожи на нас. Внуки, те куда больше повторяют наши характеры и стремления, а дети идут своей дорогой, и это, наверное, правильно… Но все же, теперь я вижу, что никогда не понимал Наташу…
— Здесь нет тех, кто ее понимал, — зло ответил Корицын и взялся за бутылку, разливая едко пахнущую водку по стопкам. — Потому мы и сидим здесь… Если б хоть кто-то смог ее понять… А теперь у меня такое ощущение, что мы убили ее своими собственными руками. Вот этими самыми руками мы набросили ей на шею петлю и затянули ее.
— Хватит, — мрачно сказал Ватагин. — И без того каждый чувствует на душе такое, что и словами не выразить… Получилось, что и она была такая… мечущаяся… Мы о своих заботах, о своих чувствах к ней пеклись, а надо было просто вглядеться в нее попристальней… Смерть, как сорванный занавес после спектакля, обнажила то, что было скрыто под гримом. Мы все играли роли… И она устала от своей…
— О мертвых — или хорошее, или ничего? — Андрей залпом осушил стакан и сморщился, — Уф!.. Давно я водки не пил… Отвык… Нет, Павел, у каждого из нас она прошла по жизни по-своему. Лично я до конца дней не смогу забыть ни плохого, ни хорошего… От того и больней во сто крат…
— А ведь она надеялась именно на тебя, — пьяно усмехнулся Корицын. — «Туманов то, Туманов се…» Гордилась тобой… Только не показывала.
— Замолчи! — хлопнул ладонью по столу Ватагин. — Не следует того, что в душе гниет, на других лить… Лично я ее до сих пор не понимаю… Меня с детства приучили, что в жизни все должно быть целостно, завершено, осмысленно… Как скульптура… А она взяла и ушла, оставив нам разрыв в совести и в памяти…
— Это жизнь, — сказал Туманов, разрывая протянутый Новиковым конверт и извлекая оттуда сложенный листок. — У каждого был свой выбор. И у нас, и у нее. И мы сделали свой выбор, и она… Только она теперь ушла, а нам предстоит жить с этим… И попытаться как-то искупить… А, — махнул он рукой, — теперь все, что ни говори, звучит пошло, как устаревший анекдот… Вот и я, тоже, шел всю жизнь к одной цели, а пришел к другой. И сам знаю, что это — не то, что надо повернуть, пока не поздно, но… Все время откладываю на «потом». Господи!.. Почему же все так получилось?! Ведь я хотел сделать все это для нее… Где я оступился? Почему теперь, достигнув всего, чего хотел, я чувствую себя подлецом?! Гордость в себе воспитал? Духом окреп? Правила игры понял? А к чему все это, когда… У меня были только три мечты, ради которых я жил: она, работа и друзья… С ее смертью то, что я делаю, потеряло смысл… Я думал, что мне довольно только памяти о любви к ней… Почему же мы делаем ошибки в самом главном выборе? Ведь и сердце подсказывает, и душа ноет, а мы слушаем свою честь, гордость, амбиции… Хоть бы кто подсказал, как жить надо… Но никто не может, потому как у каждого жизнь своя… Так кто же мы: хозяева своей судьбы или дураки на перепутье?!
— Вот сидим мы здесь, — сказал Раневский, — и каждый из нас чего-то добился в жизни. Каждый либо богат, либо знаменит, либо талантлив. А она была попросту одинока. Вот и все… И все же, Туманов, ты счастливец. Ее любили мы все, а предпочтение она отдавала именно тебе… И дочку тебе оставила…
— Вот потому я и чувствую себя сейчас самой большой сволочью за этим столом, — глухо сказал Андрей. — Все, вроде, делал правильно, во всяком случае так, как хотел… Единственное, что успокаивает, — цинично усмехнулся он, — что в этой жизни все устроено чертовски правильно. Каждый получает то, что заслуживает. Так что, надеюсь, что свое я еще сполна получу… Единственное, что я хочу — это успеть сделать что-нибудь стоящее перед тем, как приму то, что мне положено… Может, тогда они все меня и простят. Встретят меня там, — он пьяно махнул рукой вверх, — и скажут: «Анд- рюха, ты сделал столько плохого… Но и хорошего ты успел сделать немало. Ты все же успел это сделать и успел понять и простить нас. Давай-ка мы обнимем тебя и простим».
— Стоп-стоп-стоп! — поднял руку Ватагин. — Давайте-ка, мужики, еще по одной… За нее. Пусть она нас всех простит. Оттуда, сверху… Если сможет простить…