- А я его люблю!
- Любишь?! Оставайся! Подымешь Соломончика одна?
- С Соломончиком в Норильск?! В тундру?!
- Какой Норильск! Едем в Крым, к татарам.
- К каким еще татарам? - Софочка всплеснула руками.
-Татары в Крым возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из крымчаков, да ты его знаешь, дядя Мирон, твоя любимая черная обезьяна - его подарок. Я списался с ним. Под Феодосией военный завод. Сейчас там конверсия. Переводят его на мирные рельсы - ищут пути как выжить. Я им нужен, как воздух. Квартиру, оклад - все гарантируют. Татары хорошие люди. Нахлебались ой-ой!..
-А Соломончик? - воскликнула Софочка с ужасом.
- Чем имя Сулейман хуже Соломончика. Не бойся, доча, не пропадем...
- Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал...
- Саша сказал, - повторил Евсей с горечью. - Ты что не видела, как его, горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан. В Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать, устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит?
- Я не поеду без Саши! - вскричала Софочка. - Что я, вечный колобок из сказки?! И от этого ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!..
Софочка закрыла лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как сомнамбула:
- А я его люблю! А я его люблю!
Во взгляде Евсея мелькнул испуг.
- Доча, ты еще ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж проморгал. Как же я тебя оставлю?
- А я его люблю! Вот!
- Химеры, детские сны!.. Любишь - вернешься! Ныне железный занавес в дырах. Сам тебя отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! - Вдохнул побольше воздуха. - Там я все приготовил, доча!
- Ты уже раз мне приготовил! Из-за кого сюда попала?!
- На мне грех, его и сниму.
- Вот вместе с Сашенькой, тогда...
- Опять двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем русского, татарина, крымчака - твоего сверстника. Россия страна многолюдная.
Софочка швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками", которые отец купил ей.
- Я тебе не чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь, понял?!
- Выросла, так давай рассудим, как взрослые...
- Ты, отец, упрямый, а я втрое!
- Поэтому вместе Трубашники - сила, а поодиночке...
- Научился здесь речи толкать, - оборвала его Софа. - Не хочу слушать! Не хочу!.. Отцепись, репей!
- Ну, и оставайся! - наконец, взорвался Евсей. И, преодолев раздражение, вполголоса: - Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной Зайки. Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих детей обратно в Россию. Триста школьников проводил в Москву, Ленинград, знаешь?
- Ну, и что?
- Их дразнили в школах "помойными русскими", презирали, лупили, житья им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков", этого местечкового дерьма, "шикса" - тебе и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому Соломончику?
- А он станет, как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр" и сдам, вот увидишь! Я уж все выяснила...
- Тем хуже! Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять лет войны. Против арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог, голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь...
- Не мучай! - вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала.
Евсей увидел: стронул с места "камень". Таперь катить и катить...
- Доча, ты добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам, котам, собакам. Каких только зверюшек домой не таскала. А к своему отцу, как к врагу?!. Слушай, меня бросила твоя мать. Теперь бросит родная дочь. Ты хочешь, что б я повесился?!.
Когда Саша, через две недели, вернулся в Иерусалим, комната Софы была заперта. Ключ лежал, как обычно, у двери, под ковриком. А дома, на столе, вырванный из тетрадки листок. На нем огромными буквами: "САШЕНЬКА, ПРОСТИ".
Как он испугался, Саша! Софа, с ее открытостью, незащищенностью перед "вологодским конвоем", хамьем, жидоморами: три года была израильтянкой... Да она там погибнет!
...Саша прибежал к себе, выскреб из ящичка стола все деньги и бросился в аэропорт. По счастью, российская виза не была просрочена. Успел к первому же самолету "Аэрофлота"...
В аэропорту Шереметьево задержался, опросил дежурных диспетчеров, транзитных кассиров, таксистов и даже толпившихся у выхода молодцов с острыми бегающими глазами, которых в прежние прилеты остерегался, как чумы. Никто не запомнил пассажиров из Израиля по фамилии Трубашник, "рослых, заметных, по словам Саши, с грудным младенцем на руках."
- Тут знаете сколько проходят?" - недоумевала служба. - Если обворовали, обратитесь в уголовный розыск?
- Спасибо за совет, - сказал обескураженный Саша и в последующие дни поднял на ноги все еврейские организации Москвы. Евреям было не до беглецов из Израиля. Москвичи ждали военного переворота, о котором предупреждала печать. Во всех домах только о том и говорили. Тем не менее, добровольные помощники Саши звонили во все концы: - Трубашники! Из Израиля!
За неделю Саша объехал десятки еврейских семей, как уезжающих в Израиль, так и покинувших его. "Ердим' - по точному смысла слова "спустившиеся с горы Сион" - помнили всех, кто "спустился" в Москву и год назад, и неделю назад.
Некоторые "ердим", узнав, что он из Израиля по делу, не отпирали дверей. Немолодой изможденный человек в грязной футболке, сидевший за столом, услышав вопрос Саши, обхватил руками голову и принялся повторять, как сомнамбула: "Как я мог им поверить? Как мог поверить шпане, местечковым шаманам?.." - Поднял глаза на Сашу. - Мать твердила мне: "Я родилась в местечке. Евреям нельзя жить вместе". - И снова обхватил голову руками: "Я придумал себе мираж. От безысходности придумал. Как мог им поверить?! Как мог..."
Трубашников не видел никто. Исчезли без следа. В конце второй недели отчаявшийся Саша вдруг вспомнил, мать Софы некогда была артисткой кордебалета Большого театра.
Большой театр стоял в лесах. Двери на замке. С трудом Саша разыскал администратора театра, давшего ему несколько телефонов пенсионеров кордебалета. Через час он уже разговаривал по телефону с матерью Софы, у которой Трубашники переночевали, а утром занял очередь на Фрунзенской набережной, в кассы Аэрофлота. Ни за какие деньги билета достать было нельзя, но за доллары... Билета в город Феодосию Александру Казаку, как иностранному гражданину, не продали: запретная зона, и он вылетел в Симферополь. До номерного завода под Феодосией осталось рукой подать.
Знал бы Саша, в какое время он попал на Черноморье?! Один военный корабль поднял, вместо советского, украинский национальный флаг с трезубцем. И, без разрешения, ушел из Севастополя... в Одессу. Другой развернул русский андреевский флаг. Саша и представить себе не мог, какая паника охватит восточный Крым, когда в проходной военного завода он спросит о семье Трубашник и предъявит, по требованию охраны, даркон - синий израильский паспорт...
В городскую тюрьму Симферополя его отправили под усиленной охраной, допрашивали две ночи подряд.
- Ваше счастье, господин Казак, что времена переменились, -сказал на прощанье молодой и неправдоподобно вежливый полковник госбезопасности, -а то бы вы задержались у нас надолго. Настоятельно советую вторично в наши края не показываться.
Глава 9 (32)
"ЗАГОВОР СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ"
"Аэрофлот" унес Сашу Казака в Москву, а суд, казалось, все еще продолжается. Ни мягкий приговор, ни благоразумные увещевания Эли не успокоили тех, кто завелся. Десятки разгневанных женщин, встречая Дова, требовали, чтобы он "этого дела так не оставил".
А Дов оттягивал новый суд, сколько мог: опасался, ударит цунами, понесет неведомо куда... Время тревожное: из Москвы вот уже неделю передавали о провалившемся военном перевороте. По телевизору показывали толпы молодежи, строющие баррикады у Белого дома, танки на Садовом кольце, трех мужчин, погибших под танками. "Мабат", вечерние израильские новости, вперемежку с отрывками из репортажей CNN, вездесущей американской телекомпании, демонстрировали крупный портрет еврейского юноши, убитого офицером-танкистом, море голов митингующих на Дворцовой площади в Ленинграде, толпу молодежи в Москве, скандировавшую "Ельцин! Ельцин!" Поднялся народ. Такого в России не было лет семьдесят. Презрев смерть, поднялся...