Я уже немало пожил,
И давно признать пора:
Все приходит —
только позже! —
К нам в страну из-за бугра.
От масс-культа до поп-арта.
И гремит «металл» в избе,
И пестрит родная карта
Чужеродными СП.
И стриптиз почти в законе,
И рулетка в ход идет,
И уже Сильвестр Сталлоне
На экране красных бьет!
Выхожу я из ломбарда,
А кругом звучит ламбада.
Можно весело пожить,
Если вещи заложить!
Когда из всех квартир неслось
В преддверии нехватки новой
С надрывом:
«Сигарету брось!» —
Народ не верил Пугачевой.
В ответ на возмущенный шквал
Правительство не задрожало:
Мол, вас Минздрав предупреждал
И Алла вас предупреждала!
Шутка, когда б не народные слезы…
Вновь повторяется наше вчера:
Прежде литовцев сгоняли в колхозы,
Нынче выталкивают на хутора.
В арбатском переходе — Монпарнас —
Похож на нас в раздрызге и в загоне.
Прыщавый парень
бьет по струнам битый час,
Небритый хмырь фальшивит на гармони.
О, Господи, как скучно и старо!
То вдруг благоволят, то бочки катят…
За что недавно
выводили из метро,
За то же в подземелье нынче платят.
Убийственна эта особенность —
Шарахаться взад и вперед.
«Одна только частная собственность, —
Кричишь ты, — Россию спасет!»
Идея достаточно властная,
Но верить в одно лишь старо!
Ну вот твоя собственность частная:
Бумага, машинка, перо.
Писал ты, скрывая бессовестность,
Но все это кануло в ночь…
Выходит,
и частная собственность
Порою не в силах помочь.
Сколько сил и денег зря растратили,
Так и не рассеяв слепоты!
Самый лучший конкурс — «Дочки-матери»
Изо всех турниров красоты.
Он, не приглушая наших сложностей,
Не мешая следствий и причин,
Говорит о широте возможностей —
Выборе несдавшихся мужчин!
Перелесок вышел из-под снега,
Подмосковный и многострадальный,
Словно после вражьего набега
Или ссоры кухонно-скандальной.
Как бы ни были деревья стойки,
Те, что с краю, не протянут долго.
У корней ползущие помойки
Близко подступившего поселка.
Лом железный, черепки посуды,
Куклы, утерявшие породу.
И клочки газетные — посулы,
Что общественность
спасет природу.
Если этот паршивый товар,
Если этот шедевр индпошива,
Приносящий немалый навар,
Для парнишки глядится красиво,
Если он из райцентра влеком,
Покупает штаны на базаре,
Может дальше дремать Минлегпром,
Что б с трибуны о нем ни сказали.
Это моде убогая дань,
Кустари напрягают силенки,
И простая башмачная ткань
Превращается в куртки-«варенки».
Как привыкли мы дыры латать,
Но не делать в пути остановки!
И любая последняя… тать
Может вить из народа веревки.
Терпеливый мой русский народ
Кормит рой пустозвонов и выжиг.
Ну когда же он это поймет?
А ведь должен понять, чтобы выжить!
Курил молчаливый водитель,
А женщина встала к стеклу
И вдруг попросила:
— Ссадите
Меня на Веселом углу.
Я дальше поехал, не зная:
А смысл у названья каков?
Быть может, была здесь пивная,
Трактир у торговых рядов…
Все рухнуло, отвеселилось,
Настроилось на хозрасчет,
Но все же последнюю милость
Пускай мне фортуна пошлет.
Беспечные годы промчатся,
Но, вызов бросая во мглу,
Хотел бы с друзьями встречаться
Всегда
на Веселом углу!
ПРЕЗРЕННОЙ ПРОЗОЙ ГОВОРЯ…
ВТОРОЙ СОРТ
(Юрий Нагибин)
В вечность проникают по-разному. В зоревой поре жизни я обещал стать художником, но меня подкосило чрезмерно буйное воображение, а я обожал передвижников, раннего Лактионова и никем другим, кроме завзятого реалиста, быть не желал.
Душевная память тоже являет собой род творчества, и чем ошеломительнее она, тем сомнительнее ее показания. А все же я многих помню. Павлика, который настал в моей жизни с детства, Кристофера Марло (я называю не в хронологическом, а в сугубо интимном порядке), дядю Володю, который великолепно играл на гитаре, Сергея Рахманинова, тоже недурно владевшего инструментом. И, конечно, последнего ресторатора Фому Зубцова, который произносил фразы таким вот манером: «Интеллихэнцыя всежки соль русской земли».
Я лет с четырех обреченно знал, что принадлежу к интеллихэнции, а это, по дворовому счету Чистых прудов, соответствовало второму сорту человечества. К последнему, мусорному, принадлежали бывшие буржуи. Сказать начистоту, и среди них у меня бывали недурные знакомцы — Пушкин, барон Дельвиг, Тютчев, Вася с оттопыренными ушами, который чует, Петр Ильич Чайковский и Анненский. Натурально, не Лев — критик, что тоже проходит интеллигентским вторым сортом, а Иннокентий, который перевел всего Еврипида на язык родных осин и покорил сердца всех курсисток — от смуглой Анны Горенко до Ахматовой. Впрочем, врать не буду, с последней я знаком меньше.