Буруны вздымались и опадали. Акулий плавник блеснул в луче прожектора. Но вот вся эта живая масса ушла на глубину, и вода в резервуаре успокоилась. Скинфлика разобрал нервный смех.
— Мать честная, — наконец выговорил он. — Я от страху чуть в штаны не наложил.
Дениз принялась колотить его в грудь, но он крепко прижал ее к себе и начал целовать. Только сейчас я осознал, что мы с Лизой тоже стоим в обнимку. Сердце у меня колотилось.
— Так, — обратился к нам Скинфлик, при этом его рука скользнула к попе Дениз. — Какое место вы выбираете?
— В каком смысле? Ты, что ли, о сексе? — спросила Лиза.
— Девушка прощается с вольной жизнью. Должны же мы это как-то отметить?
— Ну, знаешь...
— Речь не идет о романтических отношениях, — пояснил Скинфлик. — Скорее о первобытных. Да, Дениз?
— Ясно дело!
— Итак, какое место вы выбираете?
— Дениз, послушай... — начала Лиза.
Но та ее грубо оборвала:
— Ты можешь, блин, выбрать место!
И Лиза выбрала. Выгородку с гидрокостюмами.
По крайней мере там можно было сесть, а то и лечь, при этом не видя под собой устрашающей бездны, наполненной водой. Разве что ощущая ее запах.
Какие же надо иметь мозги, помноженные на молодость, чтобы заняться сексом на краю бездны, откуда, кажется, на тебя взирает сам Сатана?
Нет, я не ищу оправданий. Скажу лишь, что спустя двадцать четыре часа я встречу Магдалину, и это перевернет мою жизнь.
ГЛАВА 11
Возле дежурного поста, рядом с палатой Эссмана и Мосби, ко мне подходит паренек в халате волонтера. Это студент близлежащего Городского колледжа, который мечтает поступить в медицинскую школу и выучиться на нейрохирурга. Иными словами, стать тем самым дедушкой, который вкалывал всю жизнь и сколотил семейное состояние. Не исключено, что у него получится.
Однажды он мне выложил это, после того как я поинтересовался, почему он выстриг свою афро-шевелюру в форме человеческого мозга.
— Здрасте, доктор Браун...
— Не сейчас, — отвечаю на ходу.
— Ничего серьезного. Просто хотел сказать, что я доставил этого больного в ФТ.
ФТ значит Физиотерапия. Я останавливаюсь.
— Какого больного?
Паренек заглядывает в свои планшет:
— Мосби.
— Кто отдал такое распоряжение?
— Вы. Так было сказано в директиве.
— Директиве? Ёптыть. Как ты его туда доставил?
— В кресле-каталке.
Блин!
Я разворачиваюсь к дежурному посту:
— Кто давал Мосби его историю болезни? Как появилась директива?
Все, кто находится в эту минуту на дежурном посту, отводят глаза в сторону. Прямо как в документальном фильме про стадное чувство. Кто-то среди них явно напортачил.
— Ты привез его непосредственно в отделение? — спрашиваю у паренька.
— Нет. Мне сказали, чтобы я оставил его в приемном покое. За ним придет санитар.
— Ясно. Хочешь со мной прогуляться?
— Да! — выпалил он.
Я поворачиваюсь к своим студентам, которые как раз выходят из палаты.
— Значит, так, ребята, — говорю им. — Если кто-нибудь спросит, где Мосби, отвечайте, что он в Радиологии. Если скажут, что там его нет, поправьтесь. Дескать, вы имели в виду ФТ. А пока натырьте мне антибиотиков. Они мне понадобятся, когда придут лабораторные анализы этого дерьма в шприце, который мне так удачно вкатили. Мне нужен цефалоспорин третьего поколения, макролид и флуороквинолон. И еще антивирусные[50] — всё, что вам удастся раздобыть. Подберите такое сочетание, чтобы я сразу не окочурился. А не сможете, тогда возьмите препараты, которые я прописал Эссману, и удвойте дозу. Ясно?
— Да, сэр, — отчеканивает один из студентов.
— Отлично. Главное — не падайте в обморок.
Я поворачиваюсь к пареньку с афрострижкой:
— Пошли.
В лифте я еще раз спрашиваю у паренька его имя.
— Мершон, — звучит в ответ.
Я заставил его накинуть куртку. Сам я в лабораторном халате с нагрудным кармашком, на котором вышито «Лотти Луиза, доктор медицины». Не знаю, кто она, эта Лотти, но халат свой она оставляет в очень подходящем месте.
— Мершон, только не прокалывай язык, — говорю я, когда лифт останавливается на первом этаже.
— Вот еще, — фыркает парень.
Нас встречает дождь со снегом. Все застлала пелена, видимость почти нулевая.
Уж не знаю, чего я ожидал, — наверно, следов кресла-каталки в снежной каше, — но не будем забывать, что по тротуару, посыпанному солью, снуют прохожие, полсотни человек в минуту. К тому же с железного навеса стекает черная вода.
— Ну и куда он двинул? — спрашиваю вслух. А про себя думаю: «С таким же успехом он мог слинять через противоположный выход».
— Туда, — показывает Мершон.
— Почему?
— Под горку.
Я одобрительно крякаю.
— Да, не зря я тебя взял с собой.
За углом боковая улочка спускается к реке еще круче, чем авеню, на которой мы стоим. Мершон кивает в сторону боковой улочки, и мы сворачиваем.
Через пару кварталов мы натыкаемся на прогалину из снеговой каши, в которой явственно отпечатались следы. Очень похоже, что здесь проехала инвалидная коляска. Следы ведут в сторону невзрачного строения — железная дверь исписана граффити, окна задраены фанерой — и обрываются за несколько метров от входа.
Подхожу, стучу в дверь. Мершон подозрительно разглядывает фасад.
— Что это? — спрашивает.
— «Прыжок с шестом».
— В смысле?
— Ты правда не знаешь?
Он молча ждет разъяснений.
— Гей-бар, — говорю ему.
Дверь открывает пятидесятилетний седеющий негр, поперек себя шире, во фланелевой блузе и бифокальных очках.
— Чему могу? — спрашивает он, немного отклоняя назад голову для лучшего обзора.
— Мы ищем черного старика в инвалидной коляске.
Несколько секунд мужчина насвистывает незнакомую мне мелодию, а затем спрашивает:
— Зачем?
Мершон вступает в разговор:
— Нам нужен точно такой на Рождество, а в магазине, торгующем черными стариками в инвалидной коляске, ни одного не осталось.
— Это больной, сбежавший из госпиталя, — поясняю я.
— Психический?
— Нет. У него гангрена ноги. Хотя с мозгами у него тоже не все в порядке.
Мужчина на миг задумывается, все с тем же свистом.
— Почему-то я вам верю, идиоты несчастные. Он двинулся в сторону парка.
— А к вам, — спрашиваю, — зачем наведывался?
— Попросил одеяло.
— И что, дали?
— Дал ему кем-то забытый пиджак. Накинул на плечи. — Новый приступ насвистывания прерывает озноб. — Ну что, всё, что ли?
— Всё, — говорю. — За нами должок. Загляните к нам в больницу, проверим вашу эмфизему.
Мужчина опускает взгляд на монограмму, что вышита на нагрудном кармане моего халата.
— Спасибо, доктор Луиза.
— Меня зовут Питер Браун. Мой коллега Мершон. Этот визит вам ничего не будет стоить.
Мужчина разражается сипатым смехом, потом у него перехватывает дыхание.
— Однако и без больницы дожил ведь до седых волос, — говорит он.
— С этим не поспоришь, — соглашаюсь я.
По пути вниз Мершон спрашивает меня, как я догадался, что у этого типа эмфизема легких. Я начинаю перечислять разные внешние признаки, а затем в свою очередь задаю вопрос:
— Мершон, кто обычно свистит?
— Придурки?
— Так. А еще кто?
Мершон, подумав, продолжает:
— Люди, которые заклинены на чем-то, по ассоциации с этим предметом. Например, проверяя черепно-мозговую деятельность, ты начинаешь насвистывать «Голову держи повыше».
— Неплохо. А еще люди насвистывают, подсознательно желая увеличить давление воздуха в легких, чтобы прогнать через ткани больше кислорода.
— Ё.
— Вот тебе и «ё». Помнишь в «Белоснежке» каменоломню, где трудились гномы?
50
Антивирусные — это не антибиотики, поскольку вирусы, как и бактерии, не «биотики», то есть не живые организмы. Это просто элементы генетического кода, которые наше тело воспринимает как приказ вырабатывать еще больше таких же элементов и распространять их. Некоторые, вроде вируса СПИДа, тело даже помещает непосредственно в ДНК, чтобы процесс копирования проходил более гладко, и таким образом делает их неотъемлемой частью нашей личности.