— Понятия не имею, — говорю. И это чистая правда.
Кстати, мою защиту, пусть и неявно, оплачивал Дэвид Локано. Он не желал засвечиваться и, возможно, готовился к тому, чтобы умыть руки, если вдруг я стану представлять опасность для него или Скинфлика.
Но пока такой угрозы не было. Все мы понимали, что ФБР не потянет в суд Локано за пособничество в убийствах, пока не будет доказано, что я действительно хоть кого-то убил. Ну а Скинфлик даже не числился в подозреваемых.
Локано сделал все, чтобы тот остался чистеньким. Он запретил ему говорить о своей причастности к налету до тех пор, пока не уляжется пыль. Сам же он ни разу, если не считать нашего разговора в русских банях, не упомянул имени Скинфлика в связи с делом Карчеров.
Увы, в отношении меня он кое-что себе позволил. В распоряжении ФБР оказались записи его телефонных разговоров, в которых он называл меня поляком. Например, так: «Насчет братьев К. можете не беспокоиться. На следующей неделе поляк нанесет им визит». Зато у Локано появился хороший стимул сделать все, чтобы я избежал приговора.
Фэбээровцы сразу сказали нам про эти пленки в расчете, что я сдам Локано. При этом они добавили, что у них уже сидит один браток, готовый подтвердить под присягой, что я киллер и что я работал на Локано.
ФБР держало в секрете свою таинственную улику — если, как сказал Донован, они таковой располагали — до последнего момента.
А я гнил в тюрьме.
У гениальной Венди Каминер[76] есть фраза: «Консерватор — это либерал, которого ограбили, а либерал — это консерватор, которого арестовали». Вы можете мне заметить, что уж кому-кому, но не киллеру от мафии примерять на себя подобные аргументы, и будете правы, однако позвольте мне все же уточнить кое-какие моменты. Первое: если вас обвиняют — только обвиняют — в преступлении, предусматривающем смертную казнь, вас не выпустят под залог. Я просидел в федеральной тюрьме, что напротив городской ратуши в Манхэттене, восемь месяцев еще до начала суда.
Второе: если вы загремите в тюрьму, не будучи при этом знаменитым киллером с соответствующей физиономией, то я вам не завидую. Лично мне не пришлось спать рядом с алюминиевым унитазом без крышки, подходя к которому думаешь только о том, чтобы не шмякнуться в чье-то дерьмо или блевотину. Меня не заставляли «выносить белье» или выполнять бесчисленное множество подобных поручений, столь же изобретательных, сколь и унизительных, которые дают новичкам старожилы, дабы продемонстрировать свою власть или просто от скуки. Передо мной же лебезили даже надзиратели.
И учтите: это была еще не настоящая тюрьма, а всего лишь СИЗО. Место для тех, на кого пока распространяется презумпция невиновности. А вот если вас отправили на остров Райкер, штат Нью-Йорк (где бы сидеть и мне, если бы не федеральный уровень выдвинутых против меня обвинений), считайте, что приговор у вас в кармане.
Вы, может быть, полагаете, что никогда не сядете, потому что вы белый, а значит, правовая система работает на вас, тем более что вы никогда не курили травку, не жульничали с налогами и вообще не давали повода применить к вам административное насилие, — но это вам только так кажется. Случаются ошибки, и в какой-то момент вас могут «пригласить» — это как предложение работы в престижной фирме, только условия приема гораздо либеральнее.
Даже в Нью-Йорке, кем бы вы ни были, ваши шансы оказаться за решеткой гораздо выше, чем вероятность быть ограбленным.
И напоследок экстренное сообщение: тюрьма — это отстой.
Естественно, галдеж. Почему стоит такой гвалт в собачьем питомнике? Любой пес не в состоянии выносить выше пятидесяти децибел, поэтому когда рядом кто-то начинает громко лаять, он тут же пытается его перебрехать, и через пять минут мы имеем содом. То же в тюряге. Всегда найдется какой-нибудь псих, который будет орать не переставая и заводить остальных, плюс долбаные транзисторы, включенные на полную мощность. И это еще не все.
Заключенные говорят без умолку. Часто из желания досадить друг другу. Выступают даже идиоты с одной извилиной, которой хватает только на то, чтобы вдыхать и выдыхать воздух. Ведь среди слушателей всегда может найтись еще больший идиот, или совсем обдолбанный, или бедолага, чья мамаша-алкоголичка поддавала все девять месяцев, пока его носила.
Но многие болтают ради самого процесса. Не важно о чем, лишь бы чем-то заполнить свое бессмысленное существование.
А смысл всех разговоров в тюрьме, кажется, сводится к тому, чтобы не думать. Другого объяснения я не нахожу. Вот люди битый час переговариваются друг с другом, хотя их разделяют три камеры, хоть бы на две минуты заткнулись. Мало нам криков — кого-то пырнули ножом, кого-то насилуют. Или вот чувак где-то рядом затачивает об стену самодельную иголку, чтобы вкатить себе дозу. Даже под угрозой, что ты его задушишь, он продолжает с тобой разговаривать.
В глубине души они надеются, что ты сболтнешь, чего не следует, и они сумеют это продать надзирателю. Здесь все любят говорить о том, как они ненавидят стукачей и что стучать — это последнее дело. Подожди минутку, говорят они тебе, я схожу и попишу ножичком этого стукачка. Вообще это их любимое словечко, не считая, конечно, суки. Это как «шляпа» и «яйцо» у доктора Сьюза.
И все эти придурки, сколько бы они ни повторяли, что они лучше подохнут, но не станут стучать, только и делают, что пытаются выудить из тебя какую-то информацию и потом на тебя стукнуть. Зачем? Чтобы им скостили срок, чтобы лизнуть зад начальству, чтобы не одуреть от скуки.
Еще одна излюбленная тема в тюрьме — кого куда отправят.
С самого начала было понятно, что меня, киллера, связанного с мафией, отправят в одно из двух заведений с самым высоким — пятым — уровнем защиты. Вопрос, какое именно — «Левенворт» или «Мэрион».
Что любопытно. Будучи единственными — и самыми строгими — тюрьмами пятого уровня, они полные антиподы. В «Левенворте» двери камер открыты шестнадцать часов в день, и все это время заключенным позволено «общаться». Это общение выглядит особенно экзотично с июня по сентябрь, когда тюремное начальство вырубает свет на верхних этажах. А куда денешься! Здесь стоит такая жара, что если не начальство, то это сделают сами заключенные, чтобы не сдохнуть.
В «Мэрионе» же царит иная эстетика. Тебя помещают в «адсег» («административная сегрегация»), в крохотную белую одиночную камеру с флуоресцентной лампой над головой, которая горит круглые сутки, и, кроме как на нее, смотреть тебе не на что. Двадцать три часа ты торчишь в камере, и еще час уходит на помывку, короткий моцион в специальной одиночке размером четыре на четыре, а также снимание и надевание ножных браслетов, сопровождающие разные процедуры. Тебе начинает казаться, что ты плаваешь в этой флуоресцентной пустоте и кроме нее больше ничего нет.
Если «Левенворт» — пламя, то «Мэрион» — лед. Гоббсианский ад против утилитаристского. Все, с кем я сидел в СИЗО, утверждали, что «Левенворт» предпочтительнее, потому что в «Мэрионе» ты рано или поздно свихнешься. И добавляли, что левенвортская вольница сыграет в мою пользу: ко мне как к мафиози отнесутся с уважением. По крайней мере пока я молод и могу за себя постоять.
Кстати, «уважение» — это третье по популярности слово в местах заключения. Например: «Ты чё, оборзел, в натуре? Какой он тебе Карлос! Эту шалашовку звать Розалита, понял, нет? Ты чё, блин, настоящих мужиков не уважаешь?» Именно так, буквально, выговаривал мне надзиратель.
С учетом сказанного я бы предпочел «Мэрион». Впрочем, я не особенно забивал себе голову подобной ерундой, потому что куда ты попадешь, в «Левенворт» или в «Мэрион», от тебя не зависит. Как ни странно, вообще ни от кого не зависит. Все решает случай — наличие койкомест.[77]
77
Один бруклинский умник заверял меня, что можно «освободить» себе койку в «Левенворте», то бишь пришить кого-то. По-моему, это фигня.