Возле неотложки я замечаю отморозка, который пытался меня грабануть сегодня утром. Его до сих пор маринуют в приемной — таким образом стараются отвадить всех, кто не имеет страховки. Лицо у него вымазано в крови, здоровой рукой он поддерживает сломанную руку. Увидев меня, он соскакивает с носилок, готовый обратиться в бегство. Подмигнув ему, я быстрым шагом следую дальше.
Если бы не особые обстоятельства, я бы с удовольствием здесь подзадержался. Работающие в НП люди спокойны, как удав, и неподвижны, как цветы в горшке. Иначе они бы, наверно, съехали с катушек. Казалось бы, что мешает завотделением отзвонить коллеге, приславшему ему сообщение на пейджер? А просто такого желания у него нет.[86]
Женщина-врач промывает парню ножевую рану в области поясницы. Парень голосит, извивается, но его крепко держат два санитара.
— Зачем вызывала? — спрашиваю.
— НП — это отстой, — роняет она невозмутимо.
— Извини, я спешу. Чем могу помочь?
— Ко мне поступил байкер с ущемлением мошонки. Дорожная авария.
— Так.
— Он немой.
— Немой?
— Ну да.
— А со слухом у него как?
— Со слухом все в порядке.
Тогда я сильно сомневаюсь, что он немой. Я бросаю взгляд на часы. Минут десять до появления крутых ребят, пришедших по мою душу, пожалуй, еще есть.
— Покажи мне его, — говорю.
Она откладывает пульверизатор и ведет меня к больному.
О, это вам не просто дурачок, решивший в выходные прокатиться на «харлее». Передо мной настоящий гангстер, словно сошедший с экрана. Вы видели этот типаж в фильме «Уйдем на дно». Он встречает меня не только зелеными татуировками, но еще и солнцезащитными очками. Из-под упаковок со льдом проглядывает раздувшаяся мошонка пурпурно-черной расцветки.
— Ты меня слышишь? — спрашиваю.
Байкер кивает.
Я зажимаю ему нос. В первую секунду он удивленно поднимает брови, но когда до него доходит, что ему со мной при всем желании не справиться, его лицо приобретает совсем иное выражение.
В конце концов он открывает рот, чтобы глотнуть воздух, и я достаю из-за щеки мешочек с героином.
Я бросаю его коллеге:
— О,кей?
— Спасибо, Пьетро.
— Всегда к твоим услугам, — отвечаю. А в голове: «Если бы да кабы...»
Через минуту я выхожу на улицу через задний вход для «неотложек».
ГЛАВА 20
С этой минуты меня интересует только один человек — Магдалина. Мы сняли квартиру в районе Форт Грин, в меру близко от ее родителей, и проводили вместе все свободное время. Когда ей надо было выступать, я подвозил ее до места и ошивался поблизости до окончания концерта.
Два раза в неделю мы навещали ее родителей. Они вели себя корректно, зато появилась некоторая слезливость. Рово, младший брат Магдалины, смотрел на меня снизу вверх, что мне льстило, хотя и создавало определенную неловкость.
Другое семейство, Локано, я по возможности избегал. Чем-то я был обязан ему, чем-то оно мне, и точка. Что бы вы почувствовали, слушая записи, где ваш друг называет вас не иначе, как «поляком», и ему наплевать, чем все это может для тебя обернуться? И многие ли, зная, что их друг услышал те записи, способны пережить эту ситуацию? Мы оба начали отдаляться, но постепенно, словно щадя друг от друга.
Что до Скинфлика, то он как будто растерялся. Все, через что мы с ним прошли на Ферме, обернулось для него пустышкой. Как во всеуслышание заявить, что это ты разделался с карчеровской троицей или хотя бы приложил к этому руку? Как признаться, что ты прострелил голову четырнадцатилетнему пареньку? Он оказался не при делах, и теперь он испытывал не столько стыд, сколько черную зависть ко мне, я это чувствовал. Даже когда я вышел из тюряги, мы с ним практически не разговаривали.
Хуже другое — меня обступили «свои». Все эти компьютерные юзеры, в глазах которых я сделался знаменитостью. Незнакомые люди, видевшие во мне хладнокровного убийцу и обожавшие меня за это. Отбросы общества, оплатившие мою защиту. Тщеславные, неуверенные в себе и потому опасные. От отдельных приглашений я отказывался, но не от всех. Откровенно выказать им свое презрение я не мог.
По крайней мере, братки не настаивали на моем возвращении в профессию. Они понимали: миф о том, что я неуязвим и власти впредь никогда не решатся предъявить мне какие-либо обвинения, самоценен и не нуждается в проверках.[87] Но они не отпускали меня от себя, черт бы их подрал. Именно в то время я познакомился с Эдди «Консолем» Скилланте. В числе прочих.
Сказать, что это придурки, значит, ничего не сказать. Это настоящие чмо. Вызывающе невежественные, омерзительные в общении. Они убеждены на сто процентов, что есть особая доблесть в том, чтобы выколотить деньги из человека, живущего своим трудом, и что, поступая так, они следуют великой традиции. Всякий раз, когда я спрашивал, о какой, собственно, традиции идет речь (единственное, что я хотел от них услышать), они обычно сразу затыкались. То ли из-за клятвы, которую они в свое время дали, то ли вследствие своей природной дремучести. Но я продолжал интересоваться, хотя бы потому, что заставить этих мудозвонов заткнуться — уже какая-никакая победа.
Скинфлик приглашал меня на парти в свою новую квартиру в Верхнем Ист-Сайде. Я приходил в разгар вечеринки и, разыскав Скинфлика в толпе, пожимал ему руку. Мы обменивались одной фразой («Мне тебя, чувак, не хватает», — говорил он; «Мне тоже», — отвечал я), и я отбывал восвояси. В каком-то смысле это было правдой. Чего-то мне не хватало, но в любом случае это что-то ушло безвозвратно.
Вообще говоря, будь я тверже в этом убеждении — что прошлое мы похоронили, — возможно, все остались бы живы.
Девятого апреля 2001 года я сидел дома, когда Скинфлик позвонил мне на сотовый. Был поздний вечер. Я дожидался Магдалину — ее квинтет играл на каком-то юбилее. Недавно я купил ей машину.
— Чувак, я в большой жопе. Мне нужна твоя помощь. Я за тобой заеду?
— Даже не знаю, — ответил я. — Меня не заметут?
— Нет, — успокоил он меня. — Ничего такого. Никакой нелегальщины. Все гораздо хуже.
И, поскольку формально мы не расплевались, я ответил:
— Ладно. Заезжай.
Всю дорогу до Кони-Айленда Скинфлик грыз ногти и заправлялся кокой из алюминиевой коробочки из-под мятных пастилок: то кончик пальца оближет, то нюхнет, а то давай втирать в десны, как будто он чистит зубы обыкновенной пастой.
— Не могу сказать. Скоро все сам увидишь, — повторял он раз за разом.
— Чё ты гонишь? — не отставал я. — Давай рассказывай.
— Ладно тебе, чувак. Отдыхай. Ты все поймешь.
У меня были большие сомнения. Это чем-то напомнило мне мой разговор с Сэмом Фридом накануне судебного заседания, когда с меня сняли все обвинения. Только здесь я вряд ли мог рассчитывать на приятный сюрприз.
— Коку хочешь? — спросил он.
— Нет, — говорю.
К тому времени с наркотой я завязал. В тюрьме я постоянно баловался, чтобы не умереть от скуки. Но против забега на шесть миль вместе с Магдалиной и тем более траха сразу после, когда она еще вся мокрая, никакая дурь не катит. А вот то, как Скинфлик, уже будучи хорошо датый, нагружался, пока мы ехали, произвело на меня впечатление, и не из самых приятных.
Припарковался он в том же месте, что и два года назад. И опять мы нырнули под мост, только на этот раз фонарик у него был побольше.
Мы пролезли через дыру в заборе и вышли к аквариуму. В этот раз здание показалось мне не таким огромным. Дверь оказалась незапертой.
Наверняка Скинфлик мне соврал, подумал я, насчет того, что здесь не замешана нелегальщина. Видимо, он тут кого-то пришил, и теперь я должен ему помочь спрятать тело. С лязгом захлопнув за собой дверь, он повел меня вверх по винтовой железной лестнице.
87
Не успели Джона Готти окрестить «тефлоновым доном», как он оказался за решеткой. Для этого хватило восемнадцати месяцев.