— Не могу, — пожаловался он Робин. — Не могу сказать ничего достаточно важного. Смысл всего, что я делаю, в том, что это не важно или, во всяком случае, не претендует на важность. Важность не важна, вот мысль, которую я всю жизнь пытался выразить.
— Это и скажи, — посоветовала она.
— Но это не важно, — возразил Бек. — Я же не придаю такого уж значения самому себе. И не хочу, чтобы подумали, будто я ставлю свою персону выше Нобелевской премии, если я понятно выражаюсь.
— А по-моему, ты слишком умничаешь, — между делом сказала Робин, в основном занятая тем, чтобы убедить Голду в питательных достоинствах нарезанной ромбиками морковки, которые малютка, восседающая в высоком креслице, брала масляными загибающимися пальчиками с блюдца и аккуратно бросала на пол. — Все, что нужно шведам, это чтобы их непринужденно поблагодарили…
— Нет, ты не понимаешь. Непринужденно надо поклониться, когда король вручит тебе все эти вещи — медаль там, диплом, недельный проездной по всему Стокгольму. И еще надо выразить благодарность в застольной речи на банкете после торжественной церемонии. А лекция — раньше. И мучаюсь я как раз из-за лекции. В кои-то веки представляется случай сделать заявление, после того как семьдесят шесть лет меня никто не слушал. Ну, может быть, мать слушала первые пять-шесть лет.
— … немножко благодарности и полчаса интеллектуального развлечения. Ты хоть о них-то подумай, — продолжала рассуждать Робин. — Они целый год потели над этими премиями, забросив семью и работу. Шведы ведь тоже чувствовать умеют — вспомни фильмы Бергмана.
— У него только женщины умеют чувствовать; а мужчины нет. Мужчины замороженные. Леонтина, — Леонтина складывала чистые платьица и ползунки возле новой стиральной машины с сушилкой, которую установили у него на чердаке рядом с холодильником в недавно еще совсем необорудованной кухне, — Леонтина, что мне сказать людям всего мира?
— Скажите им, — не задумываясь, ответила Леонтина, — что с самого детства желали людям счастья. Что Господь вам диктует, а вы только записываете.
— Боюсь, что в Швеции это не прозвучит. Господь предпочитает держаться ближе к экватору.
Леонтину это рассмешило; с ней никогда не знаешь, что ее может рассмешить. Ее несмелый смех запинался на каждом коленце, как бы норовя нырнуть обратно в горло, словно смеяться грешно и надо смех запихнуть назад. Глаза ее лоснились весельем; шикарная короткая стрижка — распрямленная челка не закрывала лоб даже до половины. Ее двенадцатилетняя дочка Эмеральд, как было известно Беку по фотографиям, носила волосы заплетенными в множество косичек с бусинками — плод многочасовых материнских трудов.
Бек прикинул, не использовать ли в Нобелевской лекции эту мысль про благосклонность Бога к жителям экваториальных областей? Наверно, он все-таки зря не придает значения скрытым этническим ранам человечества. Ваши величества, лорд-мэр и дорогие гости! Эта премия — драгоценный бриллиант на белой шее западной цивилизации; но позвольте мне как еврею подумать вслух о том, что эта цивилизация с ее христианством принесла моему народу. Она принесла гетто, погромы, словесные и физические унижения, неправедный суд без обжалования, ограничительные законы, желтые звезды, аутодафе, принесение в жертву всякий раз, когда той или иной христианской общине угрожала беда, и коллективную беззащитность перед всяким мелким христианским правителем и правительством. Одна нация, чьей славе и процветанию мы сотни лет служили как ремесленники, купцы и ростовщики, Испания, вознаградила нас безоговорочным изгнанием в тот самый год, когда была открыта Америка. Германия и Австрия, где таланты евреев принесли плоды гениальности, богатства и кажущейся буржуазной безопасности, — эти самые государства разработали план изничтожения евреев, план, который еще немного и был бы успешно осуществлен, что остается сегодня главным чудом ХХ века и окончательно зачеркивает все европейские притязания на добро и мудрость. Даже в моей стране, по мнению многих, слишком благоволящей к своим евреям, на стенах синагог часто появляются рисованные пульверизаторами свастики. А в Швеции, я читал, один из каждых трех подростков не верит, что массовые убийства моего народа действительно имели место. И поэтому, ваши величества, я как еврей чувствую, что не могу принять эту подачку, согласиться с этой попыткой заклеить обоями курящуюся яму, тысячи газовых печей, в которых тысячи талантов крупнее и сердец чище, чем мои… Стоп. Что он делает? Отказ от Нобелевской премии выставил Сартра дураком перед всем светом, а Пастернака — советским рабом.