— Бэль, — обратился он к внучке, — выйди, наш гость тебя стесняется.
Девушка кивнула и выбежала из комнаты, удивив Николая Степановича своей необычно легкой, стремительной поступью.
«Летящая!» — тут же дал он ей определение. И сам удивился, как оно пришлось кстати.
Потом она приснилась ему во сне, улыбающаяся и манящая за собой куда-то вдаль. Он тянул руки, изо всех сил желая прикоснуться к ней, не упустить ее милый, словно сотканный из легчайшей прозрачной материи образ, который, казалось, не удержи, и он тотчас же растает перед тобой, как утренняя дымка под лучами восходящего солнца.
— Бэль, подожди! — в сладостном порыве шептал Николай Степанович и бежал, бежал вслед за ней с распростертыми руками, пока не проснулся.
После трехмесячного сеанса лечения, который сопровождался введением Николая Степановича в гипнотическое состояние, он стал чувствовать себя превосходно и благодарил за это Сю-Алыма от всего сердца, уверяя, что так хорошо не чувствовал себя даже до болезни. Однако Великий Лама, исходя из своего величайшего опыта, считал, что все эти начальные успехи в восстановлении здоровья художника следует еще долгое время закреплять.
— Теперь я буду лечить вас без всякого гипноза, Николай! От вас же требуется выполнять все мои рекомендации. Что касается физических упражнений, которые вам предстоит теперь делать самостоятельно, то поначалу они покажутся очень сложными, однако выполнять их все же придется, потратив на это немало усилий.
Николай Степанович соглашался на все. Ради такого чудотворного обновления он был готов на любые, даже самые неприятные экзекуции, на любые, даже самые не поддающиеся его немолодому телу упражнения. Он был готов находиться в монастыре сколь угодно долго, лишь бы… Лишь бы ежедневно в послеполуденное время после купания в холодном горном озере ощущать нежные, массирующие его спину руки Бэль, улавливать ее дыхание над своим ухом, слышать ее звенящий голос, а потом провожать ее, стремительно удаляющуюся, восхищенным взглядом и снова мучительно ждать следующего дня.
Любовь, ворвавшаяся в его творческую, чувствительную душу, всецело завладела сердцем. Она, как вездесущий благоухающий своей чистотой и непорочностью тибетский горный воздух, заполнила каждую его клеточку и принялась буйствовать, укрепляясь и заявляя о себе все уверенней с каждым днем.
Бэль! Нежная, милая, стройная, легкая, как бабочка на ладошке, недоступная его стареющему телу, но доступная взгляду, метнула в него молнию, заронившую обновленную искру жизни, она оздоровила его угасающий дух во сто крат больше, чем Великий Лама оздоровил его заболевшее тело! Его дни стали счастливыми, полными смысла, и любимое творчество, доселе искусственно придавленное, запрятанное, выплеснулось наружу.
Это случилось однажды утром, когда Николай Степанович, проснувшись, как обычно, в шесть часов, вышел из своей комнаты, чтобы пройтись перед завтраком вдоль озера. И вдруг он увидел мальчика-подростка — пастушка, который перегонял стадо горных овец через бурлящий ручей. На нем была ярко-малиновая шелковая безрукавка, сиреневые шаровары, заправленные в черные поношенные сапожки, и маленькая черная шапочка. В одной руке пастушок держал деревянную дудочку — горную свирель, в другой — длинный тонкий кнут для усмирения животных, а за плечами его висела тряпичная котомка с нехитрыми съестными припасами. Утреннее, едва пробудившееся солнце, заигрывающее с серебристой росой, лениво касалось влажных сапог пастушка, придавая им яркий блеск, а предрассветная серо-голубая дымка, все еще клубящаяся в туманной низине предгорья, окутывала его маленькую фигурку молочным коконом, накладывая на яркую одежду мальчика пастельные мазки, где-то сгущающиеся, а где-то прожилисто редеющие.
«Ах! Какой красочный образ!» — восхитился Николай Степанович, и его в тот же миг одолела острая тяга написать портрет пастушка. Ему захотелось немедленно взяться за кисти и мольберт, да так, что даже заходили желваки от желания, а рука сама собой сложилась таким образом, будто он уже держал в ней кисть и сейчас должен был нанести первый мазок на воображаемое полотно. Все преграды, существовавшие доселе в его зашоренном сознании, рухнули разом, стало легко и свободно! Как засохшая болячка от тела, они отслоились от души, словно занимавшие там чужое место. И великий художник в этот момент почувствовал в себе такое вдохновение, которого ему было не обуздать ни ответственностью перед законами церкви, к соблюдению которых призывали его традиции славянофилов, ни страхом перед отцовскими проклятиями. Сейчас он думал только об одном — сколько времени потребуется для того, чтобы раздобыть приличного качества холст, мольберт и краски. А пока… пока он неотрывно смотрел на пастушка, загоняя в свою память все даже самые мелкие детали увиденного.