На другой день проснулись поздно. После завтрака отправились гулять. Посмотрели несколько улиц.
Петроград стоял вымерший. Большинство бывших господ покинули город. Магазины были заперты, стекла витрин разбиты. Все это производило довольно грустное впечатление. Я едва дождалась часа, когда мы уже поехали в Москву.
Товарищ Кингисепп проводила нас к поезду. Мы сели и поехали.
Сколько ехали — сутки или больше, не помню. После нескольких часов езды поезд вдруг остановился. Все пассажиры-мужчины повылезали из него и пошли в лес по дрова. Приволокли бревна и отдали их кочегару, чтоб было чем топить. Проехали еще километров тридцать — и опять остановка. Так до самой Москвы.
В Москве сошли с поезда. На перроне стоял Бела Кун и улыбался. Он казался чуточку бледным, но не больным. Я сразу успокоилась. Представил товарищей, которые приехали вместе с ним встречать нас. В машину он посадил рядом с собой меня и Агнеш. Коле было тогда тринадцать месяцев. Бела Кун видел его впервые и не больно им интересовался. С Ханиной они тепло приветствовали друг друга. Полячека он сердечно обнял, поблагодарил за заботу о семье, потом тут же отозвал его в сторонку, чтобы узнать о последних венских новостях. Полячек проинформировал Бела Куна о положении в партии и эмиграции, и только после этого тронулись мы в путь.
Бела Кун предложил проехаться по улицам и посмотреть Москву. Впервые в жизни довелось мне увидеть такой город, как Москва. Он показался мне странным. К тому ж повсюду отчетливо виднелись следы войны и революции. Кроме нескольких автомашин, нам не попалось навстречу никаких средств сообщения. Почти все магазины, как и в Петрограде, были закрыты, стекла витрин повыбиты, а там, где уцелели, покрылись толстым слоем пыли. Но большая часть витрин была заколочена досками.
Дома обветшали, штукатурка осыпалась, краска стерлась. На улицах мусор, грязь, и повсюду уйма беспризорных детей, которых повыгнали из дому война, разруха, голод. Это была невеселая картина. Я расстроилась. Не такой представлялась мне столица революции. Но скажи мне кто-нибудь тогда, что пройдет несколько десятков лет — и Москва станет одной из прекраснейших столиц мира, будет ярко освещена, полна движения и избавится постепенно от своих кривых улочек да переулков, — скажи мне это кто-нибудь тогда, я не поверила бы.
Бела Кун заметил мое настроение и предложил:
— Поедемте домой!
Машина запетляла по узким переулкам и, наконец, въехала в какой-то двор и остановилась перед двухэтажным домом. Неподалеку от него я, к своему величайшему изумлению, заметила церковь, да к тому же действующую. Товарищи заулыбались, видя мое изумление, и кто-то из них объяснил, что до революции этот дом, дома рядом, весь двор и сад принадлежали немецкому лютеранскому приходу. В большом доме помещалась школа, в которой учились немецкие ребята. А в доме, перед которым мы остановились, жил лютеранский священник. Его квартиру и отдали нам. Школу же оборудовали под госпиталь имени III Интернационала, где лечили раненых интернационалистов, участников гражданской войны.
Директором госпиталя был военнопленный врач д-р Мандель. Он работал с большим знанием дела, привлек в госпиталь лучших профессоров, врачей и сестер. Позднее я убедилась в этом сама, так как прихворнула. Но и много лет спустя, если у нас заболевал кто-нибудь в семье, мы всегда приглашали тамошних врачей.
Квартира наша состояла из четырех комнат. Мне все очень понравилось, но больше всего обрадовала молодая русская женщина, — которая встретила нас, ласково улыбаясь. Улыбкой хотела она выразить, что рада нам и особенно рада детям. Говорить друг с другом мы не могли. Роль переводчика между нами и Александрой (так звали ее) играл Бела Кун, когда он бывал дома, или его секретарь Криста Чирч. Но больше всего изъяснялись мы с помощью жестов.
Александра научила меня первым русским словам. А через несколько месяцев, когда Агнеш заговорила по-русски, жизнь дома пошла уже как по маслу.
Отлично помню, что в самый день приезда к нам пришла пожилая женщина, старшая сестра госпиталя Полянская, — до этого она вела хозяйство Бела Куна — и заговорила по-немецки. Полянская сказала, что во избежание недоразумений должна сразу же передать мне вещи Бела Куна. Открыла шкаф и комод. Там лежали пара нижнего белья, несколько рубах, носовых платков, и больше ничего. Сестра Полянская сказала:
— Не я виновата, что больше тут нет ничего. С товарищем Бела Куном не сладишь, все раздает налево-направо, кто бы ни пришел. — И добавила: — Надеюсь, что теперь будет по-иному, тем более что к вашему приезду уже и мебель привезли, а то ведь ничего не было.
Бела Кун с таким уменьем обставил квартиру, что мы только диву дались.
— Товарищи помогли, — признался он, заметив мое удивление, и гордо добавил: — А я детскую кроватку заказал.
Но когда он продемонстрировал кроватку и я ничуть не восхитилась неуклюже сколоченными досками, которые так не подходили к роскошной мебели удравшей за границу балерины, Бела Кун обиделся. Да и понятно. Мебель ведь товарищи привезли, а об этой кроватке он сам позаботился.
Кроме нас, в квартире жил еще помощник Бела Куна Игнац Зоргер. Зоргер был не просто помощником, но и преданнейшим товарищем Бела Куна. Совсем молодым попал он в плен, сразу примкнул к движению интернационалистов и воевал на разных фронтах гражданской войны. Этот образованный молодой человек, познакомившись с трудами Маркса и Ленина, стал убежденным коммунистом и остался им до последних дней жизни, которую закончил в начале пятидесятых годов.
Зная множество языков, Зоргер был в одно время незаменимым сотрудником Бела Куна. Он свободно переводил со всех европейских языков и на все европейские языки, но, что было особенно ценно, так же активно и превосходно владел многими восточными языками. Все свободное время Зоргер отдавал чтению. Даже во время еды перед ним всегда лежала книжка. Столовался он у нас» но я не помню случая, чтобы за завтраком, обедом или ужином он когда-либо произнес хоть слово по своей инициативе. Если к нему обращались, коротко отвечал «да», «нет» и опять погружался в чтение.
Бела Кун любил Зоргера за его отличную работу и абсолютную надежность. Зоргер был до крайности скромный и непритязательный человек. Казалось, кроме книг, он ко всему равнодушен. Но это равнодушие было только кажущимся. Позднее я убедилась, что редко можно было встретить человека добрее и отзывчивее его: кто бы зачем ни обращался к Зоргеру, он тотчас выполнял любую просьбу, но молча и без шума.
Последний раз я встретилась с ним осенью 1946 года. Тогда он уже не был молчалив, напротив, говорил слишком много и слишком возбужденно. (Видно, уже в ту пору терзала его душевная болезнь.)
Поначалу Бела Куну непривычна была семейная жизнь с ее суетой, детским криком, домашними заботами, и все-таки он каждый день повторял, что счастлив, так как мы опять вместе. Он уже подружился и с сыном, который сперва ни за что не хотел называть его отцом, а только дядей. Но потом их дружба стала даже чрезмерной. Коля чуть свет будил отца, забирался к нему в постель и не давал спать. Бела Кун был смущен, не знал, как должен себя вести в таких случаях отец. Но когда я говорила, чтобы он положил ребенка обратно в кроватку, смущался, боясь, что мальчик обидится и не будет его любить. «Пускай остается. Он не мешает. Скоро заснет».
Дети и в самом деле никогда не мешали ему. Колька, пока был маленький, частенько сидел на плечах у отца, когда тот писал статью или готовился к докладу. «Оставьте его, он не мешает, так даже лучше работается», — говорил Бела Кун, когда я хотела унести мальчика.
С Агнеш он беседовал уже всерьез. Больше всего говорил с ней о предстоящих занятиях в школе и о том, как надо там вести себя» При этом он забывал, что разговаривает с шестилетней малышкой, которой все равно не понять, какая разница между старой и новой школой, каковы должны быть принципы советской педагогики. Но Агнеш внимательно слушала отца и с нетерпением ждала дня, когда пойдет учиться. Хотя она не достигла еще школьного возраста, мы все равно отдали ее в школу, чтобы быстрее усвоила язык.