Напротив нашего дома, на Вознесенской улице (ныне улица Радио), была школа с интернатом и с торжественным названием: «Опытно-показательная школа Наркомпроса имени Радищева». В просторечии Радищевка — знаменитое в ту пору учебное заведение.
Помещалась она в громадном старинном здании бывшего Елизаветинского института благородных девиц и во многих отношениях была воплощением того удивительного и прекрасного времени — первых лет становления Советской власти.
В старших классах учились еще бывшие «благородные девицы» — баронесса Корф, княжна Шаховская, назвавшаяся Кимой (от Коммунистического Интернационала Молодежи), это были молодые девушки, подхваченные волной революции, — они отреклись от своих отцов, от своего прошлого и очертя голову кинулись в новую жизнь, стали боевыми комсомолками. Вместе с ними учились и другие «благородные девицы» — одни из них рассеянно слонялись по просторным спальням, которые в ту пору еще назывались дортуарами, другие с ненавистью поглядывали на «варваров», заполонивших священные стены, на учеников младших и средних классов, которые сосредоточенно сидели за уроками, потом весело носились по высоченным темным коридорам, спортивным залам, дорожкам парка. Это были дети рабочих, уборщиц, большей частью сироты, отцы которых погибли в гражданскую войну.
Столь же разнообразным был и состав учителей — начиная от тощих и почему-то в большинстве своем высоченных классных дам, кончая молодыми учителями и учительницами — зачинщиками новой системы воспитания и преподавания в советской школе.
Директором школы был Потемкин, а душою школы — венгерец-коммунист, бывший военнопленный и бывший актер Сексарди. Это он воспитывал, смешивал в единую семью всю разношерстную толпу детей. Педагогических знаний и образования у него не было никакого, зато было большое, доброе сердце, любовь к детям и твердое устремление коммуниста: всех ребят, вне зависимости от их происхождения, воспитать революционерами и смелыми, творческими людьми. (Свои речи Сексарди произносил на ломаном русском языке.)
И надо сказать, что многое ему удавалось. Хоть было и холодно, и голодно, и учебниками негде было разжиться, и тетради доставались с трудом, но была высокая революционная романтика, и она увлекала детей.
Агнеш очень понравилось в этой школе, где дисциплина еще не была установлена, где от ребят требовали сознательности, самодисциплины, а главное — самостоятельности, где в равной степени существовало и самоуправление и самообслуживание.
Разумеется, имело это и свои теневые стороны. Многие педагоги сопротивлялись ломке старой школы, не желали применяться к новым условиям, выпустили из рук и воспитание и преподавание. В итоге ребята занимались больше общественной работой, пионеротрядом, нежели учебой. Ни в грош не ставя преподавателей, считали, что могут делать все, что им угодно, и уважали только Сексарди да пионервожатого.
Надо сказать, что благодаря общему революционному подъему они достигали при этом во многом превосходных результатов, приобретали ряд отличных качеств — правда, все это больше относилось к способным, выдающимся детям, а учеба общей массы страдала.
Я часто донимала Бела Куна рассказами о недостатках школьной работы, но он и слушать не хотел. Объяснял мне в общих чертах разницу между старой школой с ее суровой дисциплиной, стремлением воспитать покорных, не думающих людей и новой, советской школой.
Однажды, возмущенная каким-то событием в интернате, я сказала, что так нельзя воспитывать детей и этим вопросом надо заняться срочно и всерьез. Бела Кун ответил мне, что партия занята более серьезным делом — введением нэпа. Что речь идет о жизни и смерти революции, а уже потом дойдет черед и до запущенных классных комнат, нетопленных спален, скверного питания и т. д. Сказал, что большевики во главе с Лениным все равно одолеют все трудности.
Упомянув Ленина, он отвернулся, чтобы я не видела, как он беспокоится за его здоровье. Бела Кун мучительно отгонял от себя даже мысль о том, что может наступить катастрофа… Но, возвращаясь из Горок, где жил тогда Ленин, он был всегда печальный и, когда я спрашивала, как чувствует себя Ленин, коротко отвечал: «Хорошо», потом уходил в другую комнату, чтобы я не могла задать ему больше вопросов.
Привыкнуть к московской жизни оказалось очень просто. Семья была вместе, и поэтому мы скоро почувствовали себя совсем дома. Только я ощутила перемену климата. Заболела плевритом. Начался и катар верхушек легких, но шесть недель лечения в подмосковном санатории «Габай» полностью восстановили силы.
Из-за незнания языка в первое время у меня было очень мало непосредственных впечатлений. Приходилось ограничиваться рассказами Бела Куна и других товарищей. Бела Кун хоть и немногословно, но говорил все-таки об устройстве социалистического государства, о реорганизации предприятий, учреждений и Красной Армии. Не скрывал и трудностей (это было не принято у коммунистов; Ленин и его соратники считали, что народ должен знать обо всем, только в этом случае может он активно участвовать в управлении государством), хотя и был оптимистически настроен относительно их преодоления.
С интересом слушали мы и рассказы бывших военнопленных о гражданской войне. Все они гордились тем, что им довелось участвовать в защите Октябрьской революции. О Ленине, о большевистской партии они говорили с восхищением. Любили рассказывать и о тех боях, в которых участвовали вместе с Бела Куном. Закончив свои рассказы, расспрашивали о Советской Венгрии, и тут конца и края не было разным «как» да «почему». Эти беседы, затягивавшиеся часто до полуночи, кончались всегда одним и тем же: «Ничего, будет еще Венгрия советской, теперь и мы поедем туда вместе с товарищем Бела Куном». Чувствовалось, что многие из них думали, будь они там в 1919 году, венгерская революция не потерпела бы поражения, уж они-то защитили бы ее, как защитили и революцию на русской земле.
А Бела Кун в это время был занят освобождением из хортистских тюрем томившихся там революционеров.
Советское правительство хотело договориться с венгерским о том, чтобы в обмен на оставшихся в плену кадровых офицеров получить из тюрем участников Венгерской коммуны, многие из которых были приговорены к смертной казни. Переговоры по этому вопросу велись в Риге.
Это было тревожное время, ибо Бела Кун знал, что венгерское правительство ставит условие за условием, и, таким образом, переговоры могут очень затянуться.
Недавно скончавшийся ветеран рабочего движения Иожеф Габор, которому Бела Кун поручил вести переговоры об обмене, в подробных, подтвержденных документами воспоминаниях рассказывает об упорном стремлении Советского правительства спасти венгерских революционеров.
Сам Ленин не раз занимался этим вопросом, а в своем выступлении от 29 апреля 1920 года открыто сказал: «В ответ на предложение Англии проявить гуманность к прижатым к морю бойцам Деникина мы ответили, что готовы даровать жизнь крымским белогвардейцам, если с своей стороны Антанта проявит гуманность по отношению к побежденным венгерским коммунистам, пропустив их в Советскую Россию»[90].
Процесс, известный под названием: «Уголовное дело Бела Куна и его товарищей», или «Процесс народных комиссаров», начался в Будапеште 5 июня 1920 года и закончился 24 ноября. Продолжался девяносто семь дней. Протоколы его составили 19 580 страниц.
Хорти с компанией думали, что им удастся сломить обвиняемых, которые много месяцев стояли под угрозой смерти. Но большинство товарищей не сдались.
Деже Бокани — он был десятки лет подряд одним из популярнейших руководителей и ораторов социал-демократической партии, а во время Советской власти искренне и честно стал на ее сторону — не побоялся на этом процессе отважно выступить за пролетарскую революцию. Иожеф Келен — нарком промышленности — с поднятой головой брал на себя ответственность за все свои действия, и, когда председатель суда начал клеветать на Советскую Россию, он запротестовал и поднял на смех своими доводами председателя суда. Шандор Сабадош разоблачал обвинительное заключение, в котором искажались факты, в том числе и программа, написанная Бела Куном. «Если б во время провозглашения пролетарской диктатуры устроили всенародное голосование, — сказал Шандор Сабадош, — то наша партия получила бы большинство голосов».