Настоящие ленинцы, они понимали роль интеллигенции в строительстве социализма и делали все ради того, чтобы привлечь ее на свою сторону. Они чувствовали себя хозяевами страны, поэтому старались сберечь каждого ценного человека, поставить его на службу пролетариата.
Разумеется, для этого требовалась настоящая интеллигентность, стремление «рваться в завтра, вперед», чтобы не отставать от событий мира, от развития науки и искусства, чтобы приходить к смелым выводам на основании знания фактов.
А как это непросто было, особенно партийным работникам, да тем более в первые годы революции, когда трудности были такие и было их столько, что теперь, читая протоколы съездов партии, последние тома Ленина, только диву даешься, как можно было со всем этим справляться и физически, и духовно, и душевно.
А только так, что те люди, как очень точно сказал Маяковский: сердца отдавали временам на разрыв.
Кстати сказать, не случайно, что из всех современных поэтов Бела Кун больше всего любил Маяковского, причем в ту пору, когда еще очень многие не признавали его.
Сколько раз приходил он в ярость, читая разные нападки на его поэзию. «Мещане волнуются, — говорил он, — хоть и от коммунизма, а все равно мещане». Даже дома скандалил с дочкой, которая по тем временам и не понимала и не принимала еще поэзию Маяковского. Бела Кун усаживал ее и заставлял вслух читать себе стихи Маяковского, думая, что для девочки так будет убедительнее всего. Когда же и это не помогало, то сперва пытался объяснять стихи, потом начинал сердиться, и тут уже Агнеш доставалось. Она и «мещанка», и «княжна», и «ретроград», и все, что угодно.
Для Бела Куна Маяковский был поэтом революции, поэтом, адекватным революции, и как я теперь понимаю, — тогда я меньше всего задумывалась над этим — Маяковский выразил очень многое из того, что волновало самого Бела Куна, но мимо чего он вынужден был проходить, занятый повседневной политикой.
Ему сродни был, конечно, бурный темперамент Маяковского, его революционный пафос, но сродни была и сатира, стрелы которой он выпускал против всего, что стояло на пути революции. Я помню, сколько раз смеялся он вслух, читая стихи Маяковского, в которых тот высмеивал бюрократов и мещан. Антимещанский пафос Маяковского был тоже созвучен Бела Куну, как и его стремление к новому во всем строе поэзии. Ведь нельзя забывать, что Бела Кун еще юношей примыкал к тому лагерю, который выступал за новаторскую поэзию Эндре Ади и защищал его от нападок отдельных догматиков от социал-демократии и бездарных поэтов, утверждавших, что Ади непонятен пролетариату, недоступен массам.
Не постарел Бела Кун, очевидно, и позже и поэтому всей душой примыкал к той передовой молодежи, которая стояла за Маяковского.
Вспоминается мне и другое: с какой опаской относился он, сам очень любивший народные песни и баллады, к культу фольклора, который начался в известные годы, и к поэзии, которая возникала с этим в унисон, неизбежно вытесняя поэзию Маяковского. «Подделка под народность», — коротко и сердито заявлял он и задумывался, но дальнейший ход мыслей оставлял при себе.
Эти его раздумья нашли, пусть и опосредствованное, но точное выражение в последней статье, написанной в 1937 году о Шандоре Петефи. Поэзия Петефи, подчеркивал Бела Кун, «совершенно свободна от культа фольклора, проповедуемого заигрывающей с народом буржуазией…». «…Вот почему и народность художественной формы для Петефи нечто само собой разумеющееся. Но по той же причине народ означал для него не только «нетронутую деревню«…Таким образом, задачу народности в литературе Петефи видел в том, чтобы не просто создать популярную форму изложения в целях просвещения народа, а в том, чтобы заставить художественную форму служить борьбе за господство народа…», «…у него нет и следа внешнего подражания народной песне, подделки под народность. Его образы вовсе не наивная стилизация».
Я привожу все эти его слова, ибо знаю, что в них в какой-то мере отразились и его взгляды на некоторые течения в современной поэзии.
Конечно, очень жаль, что он не написал прямо о Маяковском, которого так любил, столько читал и о котором так много говорил. И жаль, что он не написал о Брехте, о Мейерхольде, об Эрвине Пискаторе (которому столько помогал в Москве), и жаль, что не написал об Эндре Ади, о поэзии Антала Гидаша, которую тоже считал новаторской… Жаль, что вообще не написал больше статей о литературе, за которой всю жизнь пристально следил, любя ее, и, кроме того, ища в ней отражение социальных процессов современности… Но, что поделаешь, ведь и те две непосредственно литературно-критические статьи — о романе Гидаша «Г-н Фицек» и о Шандоре Петефи — он написал уже в последние годы жизни, когда был, в сущности, отстранен от политической деятельности, до этого захватывавшей его целиком.
Такое отступление получилось только потому, что мне хотелось показать, какой интерес проявлял Бела Кун, да и разве он один из ленинской гвардии, ко всем вопросам окружающей действительности, хотя на это, казалось, не могло хватить ни времени, ни сил.
Просматривая материалы уральского периода, я увидела вдруг любопытный и даже чуточку забавный ответ Бела Куна на один анкетный вопрос.
Когда в 1922 году он заполнял бланк Всероссийской партийной переписи, то в ответ на вопрос, какие он читал журналы и газеты в 1921 году, он назвал русские, венгерские и немецкие партийные издания, а на довольно смешной вопрос: «Где читаете?» — ответил предельно коротко и точно: «Везде».
Пожалуй, этим единственным словом и можно только объяснить, как успевал он при своей громадной занятости набираться все новых и новых знаний. Он и в самом деле читал «везде», и еще от себя я добавила бы: «всегда».
Он читал дома — за завтраком, обедом, перед сном; он читал при гостях; он читал на отдыхе; читал, разговаривая с детьми, и даже на заседаниях и в машине… Людям, не знавшим, что он умеет подчас делать три дела сразу, эта его манера могла показаться даже обидной. Сколько раз наблюдала я, как обижаются Агнеш или Коля, когда, беседуя с отцом по очень важным для них вопросам, они замечали, что он сосредоточенно читает книгу или газету и только временами отзывается на их настойчивые: «Папа, ты послушай!» При этом отзывается серьезно и вдумчиво.
Мои дети никак не могут упрекнуть отца в том, что он не занимался ими. Занимался, но при этом еще и читал обычно. Очевидно, другого выхода не было. Пришлось себя и к этому приучить, не говоря уже о том, что чтение с детства было главной страстью его жизни.
Бела Кун уже больше года работал на Урале. Чувствовал он себя хорошо, массовая работа была его стихией, да и успехи становились все более ощутимыми.
Как я уже упоминала, мы часто ходили в клубы, где Бела Кун регулярно выступал с докладами. В клубах шла бурная, кипучая жизнь, к тому же они хорошо отапливались, что по тому времени было вовсе не пустяки.
Мы получили уже и квартиру и, когда приезжали гости, на обед угощали их пельменями. Бела Кун любил пельмени, но каждый раз считал своим долгом подчеркнуть, что венгерские вареники с творогом гораздо вкусней.
Короче говоря, мы чувствовали себя совсем дома. Спасибо за это уральцам, искренним, простым, прекрасным людям.
Иногда по моей просьбе ходили в оперу. Там слышала я впервые «Евгения Онегина», к сожалению, не до конца. Бела Кун редко оставался до последнего действия, хотя любил и музыку и пение.
По воскресеньям совершали большие прогулки в лес. Особенно чудесным был под Екатеринбургом один лес с озерами. Во время прогулок Бела Кун рассказывал мне о цветах, травах, деревьях, учил их названиям на венгерском языке и на латыни. (Все еще сказывалась его давняя любовь к ботанике.) Катались мы и на лодке. Потом еще глубже забирались в лес.