И многие отличные товарищи эмигранты возвращались на родину и принимали участие в подпольном движении. Их не пугали ни тюрьмы, ни пытки, ни смертельная опасность. Они готовы были на любую жертву ради новой Венгрии.
Все это не означало, что у эмиграции не было своих теневых сторон. Были и споры и ссоры, да и фракционная борьба двадцатых годов не раз мешала работе клуба и дружной жизни эмигрантов. Но когда Коминтерн вынес решение о прекращении фракционной борьбы, прекратились противоречия и среди эмигрантов либо выявлялись только в скрытой форме.
1922–1923 годы поставили перед тяжелым испытанием и большевистскую партию и весь трудовой народ Советской России.
Состояние здоровья Ленина стало катастрофически ухудшаться. Семья и близкие товарищи знали, что надежды на выздоровление почти нет.
Об этом времени трудно вспоминать даже спустя столько десятков лет.
Товарищи слонялись тихие, грустные, приходили друг к другу — авось да услышат какую-нибудь добрую весть, а может, дело пошло на поправку, ведь и врачи могут ошибиться… Хотя все догадывались, что в данном случае врачи вряд ли ошибаются. Эсеровская пуля 1918 года достигла своей цели и ускорила роковой исход болезни, которая вот уже два-три года мучила Ленина.
Только благодаря невероятной силе воли удавалось Ленину столько времени при такой напряженной работе бороться с болезнью.
Лица у всех коммунистов стали почти одинаковыми от печали, все были так похожи друг на друга, будто породнились в этом горе. Думаю, что даже в самые кризисные дни революции партия не была так спаяна, так едина, как в эти дни.
К безутешной скорби присоединилась и озабоченность: что будет, если настанет конец и большевистская партия, трудовой народ страны потеряют своего вождя?
21 января 1924 года Ленина не стало.
Не только огромная Россия оплакивала его и провожала в последний путь. Безвременная кончина Ленина потрясла рабочий класс всего мира, да и вообще все прогрессивно мыслящее человечество. Каждый чувствовал, что уход Ленина — страшная утрата для всего трудового народа первой социалистической державы, для всего передового человечества, для каждого, кто стремится к новому и великому.
Бела Кун не любил выражать свои чувства словами. Уже задолго до смерти Ильича ходил он молчаливый, неприступный. А после смерти и вовсе замолчал, замкнулся. Только выражение лица выдавало его страдания.
Когда узнал, что его избрали в комиссию по ленинским похоронам, тоже не промолвил ни слова, ушел из дому.
С Лениным я встречалась всего лишь один раз — на IV конгрессе Коминтерна. Думаю, что на этом конгрессе самой счастливой была я: ведь я познакомилась с великим революционером, о котором слышала столько восхищенных рассказов и от Бела Куна.
Знакомство состоялось на лестнице в том доме, где шел конгресс. Мы с Бела Куном спускались вниз, а Ленин как раз подымался наверх. Увидев Бела Куна, остановился, пожал ему руку и, кинув взгляд на меня, спросил:
— Жена?
— Да! — ответил Бела Кун.
Тогда Ленин улыбнулся, протянул мне руку и сказал:
— А я Ленин. — Потом просто и непосредственно стал расспрашивать, как мне жилось на Урале и какие у меня дальнейшие планы. — Надо выучить русский язык, и хорошо выучить, — произнес он очень серьезно. Потом с настоящим интересом стал расспрашивать о детях, о том, не тоскую ли я по родине, выздоровела ли уже совсем, не нуждаюсь ли в чем-нибудь, — и все с таким искренним теплом, что этого никогда не забудешь. Потом повернулся к Бела Куну, сказал ему что-то о предстоящем докладе и торопливо пошел вверх по лестнице.
После этого я видела Ленина уже мертвым.
В Колонном зале Дома союзов.
Тридцать пять градусов мороза было в те дни. И все-таки улицы были запружены толпами людей, длинные людские цепи тянулись на всем пути к Дому союзов. Мужчины, женщины, дети стояли на улицах в эту лихую стужу и ждали, ждали… Повсюду пылали костры. Но разве могли они согреть всех людей, которые хотели проститься с Лениным?
Ночью Бела Кун прислал за мной, чтобы и я пришла к Ленину на прощанье.
В огромном зале неумолчно лились звуки траурных мелодий, и нескончаемым потоком шли люди. Людской поток донес и меня до гроба. Рядом с Лениным стояла Надежда Константиновна. Молча. Опустив голову. С разных концов доносились рыдания.
Уже выходя из зала, я увидела Бела Куна. Он как раз подводил к гробу очередную смену почетного караула. Караул сменялся каждые пять минут.
С Бела Куном я должна была встретиться в одной из боковых комнат. Он вошел и попросил не ждать его, так как вернется лишь утром, и то ненадолго. Поспит час или два и пойдет обратно.
Я отправилась домой. Мысленно перебирала все, что рассказывал мне Бела Кун о Ленине, о человеке и революционере.
Вспомнила и 1918 год, когда возвращались в Венгрию военнопленные и толковали о русской революции, о Ленине. Тогда я представляла его себе совсем иным: неземное существо, чудотворец, повел на борьбу испокон веку угнетенный народ России и победил.
Когда же Бела Кун вернулся из России и рассказал о Ленине, мне стало ясно, что Ленин вовсе не неземное существо, а революционер и настоящий человек. Ценой героической борьбы создал он такую партию, которой удалось привлечь массы на сторону революции и подготовить их к взятию власти. Ленин, говорил мне Бела Кун, завоевал и удержал доверие и любовь масс именно тем, что остался самим собой, остался скромным человеком, даже будучи во главе громадной державы. Его политические дела и личная жизнь абсолютно совпадали с той идеей, которую он провозглашал, за которую он боролся.
Когда Бела Кун рассказывал о Ленине, чувствовалось по голосу, что он горд тем, что Ленин его любит и он может быть учеником Ленина; благодарен за то, что, если ему случалось занять ошибочную позицию в каком-нибудь вопросе, Ленин убеждал его, выводил на верный путь. И в последующие годы, когда Бела Куну надо было принять решение по какому-нибудь серьезному вопросу, он всегда думал о том: а как решил бы Ильич?
…Ленина похоронили. Сто тысяч рабочих вступили в партию, чтобы восполнить тяжелую потерю.
В том году Бела Кун отдал очень много души и сил, чтобы организовать издание ленинских трудов на разных языках мира.
Я уже кое-как научилась разговаривать по-русски, Агнеш говорила превосходно. Странно усваивала она язык. Ходила в русскую школу, но, когда к ней обращались, в первые три месяца не отвечала. Дома тоже в ходу были только венгерский язык да итальянский. (Последний она вскоре забыла совсем.) И вот в один прекрасный день заговорила по-русски и в школе и дома, причем безупречно.
Сама я в это время служила уже в Межрабпоме — реферировала немецкую и французскую прессу. Потом некоторое время работала в Межрабпомфильме. (Весь доход с картин этой студии шел в помощь революционерам, арестованным в капиталистических странах.)
В Межрабпоме было довольно много неполадок, и поэтому решили произвести ревизию. Поручили это дело старому большевику Цветковскому. Он проверил все и предложил кое-кого уволить, а меня вызвал к себе и сказал: «Вы будете заведовать отделом». Я запротестовала, сказала, что у меня на это не хватит способностей. Он долго настаивал, но тщетно.
Когда я рассказала о своем разговоре Бела Куну, он засмеялся: «Да, неплохо, если бы и другие так же откровенно сообщали, к чему у них есть способности, а к чему нет».
В конце 1925 года я перешла на работу в Северолес, председателем которого был Эрне Пор. Позднее, когда Пора откомандировали в Англию, поступила в ВЦСПС. Но там работа пришлась мне не по душе, и тогда заместитель директора Института Маркса и Энгельса Эрне Цобель предложил мне перейти к ним.