Возможно, эта динамика задается в точности перенесенным из романа названием четвертого[15] эпизода: «Там, где рвется». Что именно рвется, указывает общее название двух обрамляющих его эпизодов: «Работа пауков». Сначала эту работу проясняют проклятия хозяина кафе в адрес мошенника-шваба, продавшего ему это заведение, умолчав о его тайном изъяне: губительных пауках, ткущих повсюду свою паутину. Но работа пауков – это также и банальная паутина, сплетаемая здесь постоянными посетителями из своих жалких интриг и скудных желаний, которые вызывают у них напитки и вид пышных грудей. Эти завсегдатаи – последние пережитки колхоза, и они должны встретиться здесь, чтобы разделить между собой вырученные деньги. Первая ложь, первое мошенничество остается за двумя членами колхоза, намеревающимися поделить между собой всю сумму и улизнуть. И история о конце коллектива могла бы стать просто конфликтом человеческих пауков, каждый из которых норовит урвать для себя лучшую долю из плодов коллективного разорения. Именно эта банальная паутина окажется разорвана вмешательством высшего лжеца, харизматичного Иримиаша, который пообещает не выгодный дележ остатков коллективных мечтаний, а отказ от всего ради новой, более привлекательной мечты. Этот действительно знает орудия, способные обеспечить успех мошенничеству высшего ранга: отнюдь не алчность и малодушие маленьких людей – те хороши только в мелких делишках, – а их неспособность прожить без гордости и чести. Вот только чтобы ложь мошенника удалась, ему нужен тайный сообщник; нужно, чтобы паутина маленьких людей уже надорвалась. Порвать паутину – не дело пауков, которые только и знают, что паутину ткать, и не работа манипуляторов, в основном приспособленных извлекать выгоду из разрывов. Для этого нужен безумец или идиот.
В роли идиота здесь выступает Эштике, младшая в выброшенной за пределы общества семье, где основным источником доходов является проституция. Идиотизм означает не определенный уровень коэффициента интеллекта, а две структурные черты, две противоположные и взаимно дополняющие черты, в равной степени необходимые, чтобы играть важную роль в фильмах Белы Тарра: способность полностью вобрать в себя окружающую среду и способность с ней спорить. Сначала Эштике появляется на сцене в столь симпатичном режиссеру виде темного пятна – видимых со спины головы и плеч – в углу обширного серого пространства: здесь – монотонного простора продуваемой ветрами равнины, где унылая земля и низко нависшее небо сливаются в единую гризайль. Когда ее брат выйдет из дома с облупившимися стенами, мы увидим ее во весь рост, в слишком длинной кофте и громоздких сапогах, которые вместе со слишком коротким платьем, спадающим на штаны, кажется, скорее сгущают окружающую вселенную ветра, дождя, тумана и грязи, нежели пытаются от нее оберечь. Впрочем, очень скоро они с братом превратятся уже всего лишь в две крохотные точки, впитываемые серой пустыней. Но следующий план перенесет нас на площадку по упражнению во втором достоинстве идиотизма: его способности верить. В роще, куда ее привел брат, они выроют яму, в которую она закопает свои деньги, чтобы из них выросло дерево с золотыми монетами. Именно в этом и состоит в первую очередь идиотизм Эштике: не просто в том, что она верит в самые невероятные истории, а в ее решимости понимать любую мысль буквально. Это иллюстрирует следующий эпизод: в нем она методично мучает, а потом травит крысиным ядом свою кошку, применяя преподанную ей братом теорию «победителей», прежде чем обнаружит, что сама является жертвой не столько своей наивности, сколько этой самой теории, увидев пустую яму и узнав от Шаньи, что это он прибрал понадобившиеся ему деньги. Но это же подтверждает и продолжение эпизода, когда мы видим, как Эштике уходит под дождем, накинув на плечи кружевную занавеску, из которой сделала себе шаль, с мертвой кошкой под мышкой и крысиной отравой под платьем, чтобы под утро принять ее остатки в заросших травой развалинах замка и улечься с кошкой в руках, одернув перед тем платье и поправив прическу, дабы иметь приличный вид, когда ее придут забрать ангелы.
Пуговица на платье Эштике. Кадр из фильма «Сатанинское танго»
Нужно остановиться на двух длинных планах, сопровождающих ночной поход Эштике, бегущей от кафе, за стеклами которого она увидела, как взрослые кружат по кругу под ритм аккордеона или отсыпаются, развалившись на стульях, после купленной на свою долю в общественном барыше выпивки. Два плана, где нога ни разу не погружается в топкую почву. Слышен только регулярный звук шагов, равнодушный к свисту ветра. На первом плане мы видим только лицо девочки, слипшиеся из-за дождя волосы и блеск в ночи взгляда, подчеркнутый в качестве визуальной рифмы верхней пуговицей ее платья; на втором – верх ее тела ранним утром, как бы омытого ливнем и ослабленного притушившей ее взгляд усталостью, но напрямую продолжающего свой путь через раскисшую равнину. Этот поход к смерти может, конечно же, вызвать в памяти прогулку Мушетт у Брессона[16], а кружевная «шаль» на плечах девочки кажется данью уважения по отношению к платью, в которое кутается та, перед тем как скатиться в воды пруда. Мушетт ускользнула из мира охранников и браконьеров, пьяниц и насильников, чьей жертвой она была, превратив самоубийство в детскую игру. Но если Эштике подражает кувыркам Мушетт, то лишь для того, чтобы проявить собственную власть, замучив свою кошку. В универсуме Белы Тарра нет места игре: одна лишь инерция вещей и те бреши, которые может создать упрямое следование идее, мечте, тени. Ты либо осмеливаешься пуститься в движение, либо нет. Имеются закрытые двери, за которыми кружат по кругу, натыкаясь на мебель и на других, и имеется поход по прямой, чтобы реализовать какую-то мысль. Убийство кошки и самоубийство Эштике в этом смысле ближе к отцеубийству и прыжку в пустоту маленького Эдмунда из «Германии, год нулевой»[17]. Идиотизм – это способность претворить в деяния замеченные через окна зрелища и пробужденные услышанными словами тени.