Итак, ни студийной декорации, ни простого использования подходящего места. Место оказывается сразу и вполне реальным, и полностью сконструированным: унылая равнина венгерской провинции или высокие фасады и узкие улочки средиземноморского порта несут одновременно и весь груз атмосферной и человеческой реальности, способной дать пищу ситуации, и потенциальные возможности совокупного движения, связывающего вовлеченные в эту ситуацию тела́. По ведомству все того же «реализма» проходит и игра актеров. Это и не традиционные исполнители, и не индивиды, проживающие на экране собственную историю. Впредь не столь важно, профессиональные ли это актеры, как Янош Держи, молодой человек из «Осеннего альманаха», ставший стариком в «Туринской лошади», или любители, как Эрика Бок, маленькая Эштике из «Сатанинского танго», ставшая дочерью старого кучера. Они прежде всего «индивидуальности», говорит Бела Тарр. Они должны быть персонажами, а не играть их. Не дадим себя обмануть внешней банальностью этого предписания. Их задача не в том, чтобы отождествиться с вымышленными персонажами. В их словах, которые подчеркивают ситуацию, не желая передавать своеобразие характеров, нет никакого реализма. Но нет и никакой необходимости принимать «нейтральный» тон в духе Брессона, чтобы выявить скрытую истину их бытия. Их слова уже откреплены от тел, они являются эманацией тумана, повторения и ожидания. Они циркулируют в данном месте, рассеиваются там в воздухе или воздействуют на другие тела и порождают новые движения. Реализм заключается в манере обживать ситуации. Любители они или профессионалы, для «актеров» в счет идет их способность воспринимать ситуации и придумывать ответы, способность, сформированная не курсами драматического искусства, а жизненным опытом или приобретенной на стороне художественной практикой. Именно эту способность претворяет в жизнь Ларс Рудольф, немецкий рокер, который сделал возможными «Гармонии Веркмейстера», поскольку он был Яношем; Мирослав Кробот, художественный руководитель пражского театра, воплотивший в «Человеке из Лондона» Маллойна, или Дьюла Пауэр, скульптор, спроектировавший в Будапеште мемориал Холокоста, и главный художник нескольких фильмов Белы Тарра, который последовательно воплощает макиавеллевского хозяина заведения в «Проклятии», другого – угрюмого – в «Гармониях Веркмейстера» и меланхоличного в «Человеке из Лондона».
Паром в фильме «Человек из Лондона»
Кадры из фильма «Человек из Лондона»
Особенно характерен, конечно же, пример Михая Вига, музыканта, выступающего в роли соавтора фильмов Белы Тарра благодаря своим навязчивым мелодиям, которые предвосхищают чувственную текстуру и ритм киноэпизодов[27]. Он играет Иримиаша как персонажа, пришедшего откуда-то извне, как исполнителя какой-то внутренней музыки, сообщающей лживым словам мошенника ту же мечтательную тональность, что свойственна стихам Петефи, читаемым им в «Путешествии по равнине» [Utazás az Alföldön, 1995]: дело в том, что мечтать и лгать, как пить и любить, соотносятся с одной и той же музыкой; они принадлежат одной и той же фундаментальной модальности ожидания. Именно это постоянство аффектов и привносят актеры, перенося своих персонажей из фильма в фильм, иногда на переднем плане, иногда в качестве эпизодических действующих лиц: так, одну и ту же роль меланхолического объекта мужского желания одна и та же актриса, Ева Альмашши Альберт, воплощает на протяжении всего «Сатанинского танго» и мимоходом в ресторане из «Человека из Лондона», где на ее лисе задержится взгляд той, кто некогда сыграла маленькую Эштике, прильнувшую к оконному стеклу, за которым под звуки аккордеона трясла телесами госпожа Шмидт. В этом же ресторане, который держит кабатчик из «Проклятия» и «Гармоний Веркмейстера», вновь занимает свой обычный пост Альфред Яраи и при случае предается тому же шутовству, что и в баре из «Сатанинского танго». Тот же актер, Михай Кормош, исполняет роль провозвестника катастрофы в виде двойной фигуры, толкователя и сообщника «принца» в «Гармониях Веркмейстера» и пророка апокалипсиса в «Туринской лошади». И Эрика Бок в рутине жестов дочки старого Ольсдорфера[28] или в тяге к роскоши дочери Маллойна хранит воплощенную память маленькой идиотки.