Лиса Генриетты в фильме «Человек из Лондона»
Кадр из фильма «Туринская лошадь»
Дочь тянет тележку вместо ленивой лошади. Кадр из фильма «Туринская лошадь»
Кадр из фильма «Туринская лошадь»
Второе время – это время изменения, опробованное тем утром, когда отец и дочь нагружают все свои пожитки на ручную тележку, которую потянет за собой дочь, поскольку отец увечен, а лошадь обессилела, в кадре, возможно напоминающем родившемуся в социалистической Венгрии художнику эмблематичные кадры с Хеленой Вайгель, тянущей фургон мамаши Кураж. Этот эпизод – и мы видим его издалека, будто обосновавшись за тем самым окном, перед которым отец и дочь так часто восседают на табурете, – упряжка, медленно, словно призрачная тень, исчезающая за рассекающим горизонт деревом, прежде чем снова появиться в неясной точке и пуститься в обратном направлении по ведущей по гребню к дому дороге, – служит визуальным конспектом «Сатанинского танго». Третье время – это время повторения, время вахты позади окна, из которого сквозь танец мертвых листьев на ветру вдалеке видно дерево с голыми ветвями. Это, после возвращения, медленное движение камеры, приближающейся снаружи сквозь ветер, туман и прутья решетки к окну, за которым можно различить лицо дочери, чей овал в обрамлении длинных волос остается непроницаемым. Это – на следующее утро, после молчаливого прощания с лошадью, – будет сначала непрозрачное оконное стекло и отступление камеры, открывающее нам ветер, листья и дерево на горизонте, потом спину старика, в мысли которого мы далее не проникнем.
При этом само повторение делится надвое, как в цыганской антибиблии, которую по слогам, водя пальцем по строкам, читает дочь: «Утро обратится ночью, а ночь закончится». Именно утро, кажется, и погружается в ночь укороченного шестого дня, когда свет медленно высвечивает отца и дочь, замерших перед своей картошкой. «Нам нужно поесть», – говорит отец, но его пальцы покоятся рядом с тарелкой, в то время как дочь остается неподвижной и безмолвной, а отброшенные назад волосы открывают ее восковое лицо. И тотчас едва вынырнувшие из темноты лица вновь растворятся в ней. Но конец, в ожидании которого замирают тела и рассеиваются лица, это не конечная катастрофа. Это, скорее, время суда, с которым сталкиваются эти теперь неподвижные существа, чьи ожесточенные и терпеливые жесты не прекращали, однако, на протяжении всего фильма рисовать образ отказа целиком поддаться неизбежности ветра и убожества. Стирающиеся в ночи смирившиеся тела сохраняют также в памяти постоянство жестов, которыми они что ни день встречали надвигающееся утро. В сгущающейся вокруг финального безмолвия персонажей ночи никуда не делся гнев режиссера в отношении тех, кто навязывает людям и лошадям унизительную жизнь, тех «победителей», которые, как говорит ницшеанский пророк из второго дня фильма, унизили все, до чего дотронулись, превращая все в предмет обладания, тех, из-за кого также становится невозможным любое изменение, поскольку оно всегда уже имело место, а они присвоили себе все, вплоть до мечтаний и бессмертия.
Кадр из фильма «Туринская лошадь»
Последний фильм, говорит Бела Тарр. Не следует понимать под этим фильм о конце времени, описание настоящего, за пределами которого больше не остается надежд на будущее. Скорее это фильм, от которого больше невозможно вернуться вспять: тот, что возвращает схему прерванного повторения к ее первичным элементам и борьбу любого существа против своей судьбы к его последней опоре – и одновременно превращает любой другой фильм просто в еще один фильм, еще одну прививку той же схемы к другой истории. Сделать свой последний фильм вовсе не означает обязательно вступить в то время, когда снимать фильмы больше невозможно. Время после – это скорее время, когда ты знаешь, что перед каждым новым фильмом встанет один и тот же вопрос: зачем делать еще один фильм об истории, если в своей основе она всегда остается одной и той же? Можно предположить, что из-за того, что исследование ситуаций, которые способна породить эта идентичная история, столь же бесконечно, как постоянство, с которым индивиды прилагают усилия, чтобы ее выдержать. Последнее утро все еще остается утром перед, и последний фильм все еще еще один фильм. Замкнувшийся круг всегда отомкнут.