Но затем вдруг сердце ускоряет бег.
А в груди возникает такое знакомое давящее чувство. И воздух в покоях делается тяжелым. Им не выходит дышать, и Верховный сперва садится, а после и встает.
Он выходит тихо, не тревожа сон рабов, которые молоды и устают.
Он проходит мимо их, свернувшихся на циновках, спящих так сладко, что поневоле в душе появляется зависть. Появляется и уходит.
Верховный пьет воду.
Её всегда приносят в высоком кувшине, сдабривая льдом и листьями мяты, а порой еще самую малость — соком. Но он давно уже почти не ощущает вкуса. Да и вода дает лишь недолгое облегчение.
Ему надо наружу.
Наверх.
И Верховный касается стены. В его покоях много сокрытого. И этот путь — один из тех, что сам Верховный отыскал случайно. Давно уже. И пользовался он редко.
Разве что в последнее вот время.
Он взял с собой накидку, запоздало вспомнив, что предосенние ночи уже холодны.
Тайный ход вывел в коридор, пустой, как многие иные, ведь тело храма огромно, а вот жрецов в нем осталось немного. И в этом тоже есть его, Верховного, вина.
Мутило.
Слегка. И не ядом, скорее уж тяжестью вечерней трапезы, которую он заставил себя съесть. А теперь вот мучился.
Лестница.
И снова коридор. Запах пустоты и пыли.
Лестница, пусть и другая.
И воздух. Наконец-то воздух. Легкий. Пахнущий скорой осенью и дождем. Тот моросил, касаясь кожи, и каждое прикосновение обжигало. Но зато снова можно было дышать. И давящая боль в груди поутихла. Верховный стоял, в кои-то веки просто стоял, позволяя себе ни о чем не думать.
Ни об Императрице.
Ни о городе, что был там, под землей.
Ни о Мекатле с его тайнами… у всех есть тайны. И Верховный, кажется, слишком устал, чтобы желать новых.
Ни о золотом боге, куски тела которого заключили в мраморные…
Он не успел додумать. Он не собирался думать, ибо некоторые вещи и в мыслях не стоит произносить. Он просто дышал, когда небеса вдруг воссияли, и тьма отступила, позволив великому огню выплеснуться, пройти волной, затапливая звезды. И следом уже, заглушая все прочие звуки, оглушая, пробирая до самого до сердца, раздался звук.
Тонкий вой.
И плач.
Грохот, который не столько слышен был, сколько ощущался всем телом. И подкосились колени, а ничтожное слабое тело упало в грязь. Верховный и руки-то не выставил, не успел, но распластался на холодной земле, дрожа, как последний из ничтожных. И чувствовал животом ли, ребрами неровность земли, её липкость, холод и острые грани камней. Чувствовал её дрожь, отзывавшуюся в костях. И готовность вобрать в себя все, будь то вода или вот его, Верховного, человеческий страх.
Земля помогла.
Она дала силы подняться. На четвереньки. На колени. Благо, небо больше не громыхало. На нем медленно догорали остатки звезд. И белесое марево стало красным, кровавым.
Двор же полнился людьми.
Кто-то кричал. Кто-то плакал… суета.
Сколько она длилась? Верховный не знал. Да и не трогала его эта суета. Он стоял сперва на коленях, потом-таки поднялся, ибо в голове было пусто, и слова молитв тоже стали пустотой. Он кое-как отер грязь, поморщился, поняв, что накидка его упала и пропиталась водой. Он пошел. Медленно. Опасаясь, что сил все-таки не хватит… кажется, рядом кто-то пробежал. Чуть дальше, рухнув на колени, молились. Кто?
Люди.
Так ли важно остальное?
Он шел. Мимо подножия Великой пирамиды, туда, где лежала густая тень её.
И в этой тени скрывалась другая.
Ныне, освещенная небесным огнем, она словно стала не то, чтобы выше, скорее уж аккуратней. И камень слабо светился. Хотя, может, лишь казалось, что он светится. Как бы то ни было, Верховному удалось подойти настолько, чтобы коснуться этого, неровного, ноздреватого камня кончиками пальцев.
И в левой руке вспыхнула боль. Привычная. Предупреждающая. Он поморщился, но не отступил. Почему-то это казалось важным. Едва ли не важнее всего, что происходило.
Небо?
Никуда не делось.
Как и марево, что набирало цвета. Люди… где-то там, вроде бы рядом, но невыносимо далеко. И пирамида. Забытая. Первая.
Та, в которую дозволено заглядывать немногим. Та, о которой он и сам-то не помнил. И может статься, что забудет, как только уберет руку. И потому Верховный страшился разорвать это прикосновение. Шел. Просто вдоль кромки. Иногда останавливался, чтобы перевести дыхание. Боль в груди и та утихла, но слабость, слабость никуда не делась.